Что-то большее - Роберт Курганов

У застывшего ручья свернули вправо и вскоре уперлись в плоское озерцо, когда-то переливающееся водопадом вниз, в долину, теперь такую же скульптурно-недвижимую, как сам водопад, как озерцо, ледовый ручей, скалы, как весь застывший мир. Пришли…

Внизу уже ждал торговец Барышников со своим обозом товаров на обмен. Отсюда его лицо различалось невнятно, и обычно Барыгу узнавали по голосу:

– Синоптик! – крикнул он хрипло, задрав голову и взмахнул правой рукой для приветствия. – Живой?

– Живо-ой! – отозвался Николай. – Там прогнозы смотри среди волчьих шкур! И мой список там же!

Николай с Андрюхой расчистили от снега подъемник, зацепили свою поклажу и спустили на пятьдесят метров вниз. Торговец перехватил, подцепил свое принесенное, заказанное Синоптиком в прошлый месяц, и махнул к подъему.

Товар на продажу у них имелся – волчьи шкуры, иногда и мясо, сосновая ветка с иглою – это от цинги, дубовая кора от кровотечений, да Глеб Олегович резал из дерева фигурки детишкам на забаву, да Николай выдавал погодный прогноз за вознаграждение – грамотный мужик, ну, и луковое перо, конечно.

Лук гнали в бывшей просторной веранде, теперь уж не светлой от солнца, потому как не было солнца, да и дом накрыло снегом почти по самый конек. Окна на веранде еще с самого начала заколотили деревянными щитами, а потом пропаяли отопление – благо, было из чего, навесили светодиодных ламп.

Семена выращивали свои – Николай строго вел собственную селекцию, выводил сорта. Иногда, правда, для «обновления крови» высаживали и чужое семя. Лук кормил, лук лечил, лук потреблял внимание и время, которым нужно было куда-то деваться в подвальной жизни.

Частенько заводили луковые разговоры, и из них даже Дениска знал, что некоторые сорта цветут не белым вовсе, а фиолетовым. Хотя им такие все никак не попадались.

– Фиолетовые… – надрывно вздохнула мама. – Как фиалки.

Уж так блеснули ее глаза в свете тусклой лампы, уж так блеснули воспоминания в этих глазах, уж так горько выдохнул ее голос сокровенное, что все умолки тут же, и каждый погрузился в прошлое, в свои фиалки, тюльпаны, розы и в свое солнце.

Теперь же наступило другое время, и серая мгла укрыла мир от солнца, от света и тепла, и от фиалок.

Сторговавшись, обменялись с Барышниковым новостями и без передыху собрались в обратный путь. Дорога назад всегда шла быстрее – полегче поклажа, да и домой, коли есть кому ждать, шустрее-то идется.

Вскоре подобрались и к «дверной» расщелине, в которую всматривались издалека, как всматриваются в лица близких, встречающих путника на перроне. На этот раз уж свернули в «дверь», протиснулись узким коридором трещины и вышли на «пятачок», похожий на просторную комнату без потолка.

– Ну, что ж … – отец присел на корточки возле Дениски. – Ты только не долго, ладно?

Дениска кивнул, протопал по насту в самый конец «комнаты», к тому месту, где у темной каменной стены высился ледовый холмик прошлогодней могилы, а на стене белела надпись, жирно и старательно начертанная мелом: «Катюша. Помним и любим». Здесь он неуклюже расхристался, закопошился в своей груди, капустными слоями укутанной бесконечными кофтами Семеновны, будто хотел вырвать сердце. Наконец, достал букетик сиреневых, как фиалки, распустившихся луковых соцветий и пристроил на неровности стены, как на полочке.

Потом поднял рукавицу, вынул из нее с вечера, а то и раньше, припасенный мелок, и вывел на стене огромными старательными каракулями: «Мама».

Он не плакал, как ожидали Семеновна и тетя Оля. Он только поглаживал мамину ледовую горку и рассказывал ей, как живой, новости, о которых ей, конечно, хотелось знать.

– Я его сам выращивал. Я увидел фиолетовый и попросил папу, и он разрешил выращивать. И потом разрешил отнести. Я хотел сам отнести. Я хотел тебя увидеть. Я так скучаю …

Он улегся на холодный холмик, обнял его руками и замолчал.

– Вот… ведь, – пробормотал Николай, дернул узел ушанки, душивший горло, стащил ее вперед, чтоб снять, как положено у могил, да надвинув на лицо, так и остался стоять, зарывшись в шапку лицом и тихо вздрагивая. – Что же это…

Андрей отвернулся и вышел в коридор ущелья. Это ничего, если мужики плачут. Есть такие случаи, когда можно.

К вечеру они добрели до дома. Пашка в нетерпении выбежал навстречу, различив в сумерках их темные силуэты. Скарб стащили в яму, которая вела к двери утонувшего в снегу дома.

Дениска, уставший до «спотыкачки», но довольный, сидел за столом на своем обычном месте – поближе к печке, улыбался, болтал ножками и жадно хлебал «горяченькое». Всякий норовил подбросить ему от своей порции, а Пашка даже отдал свою половинку карамельки, которую берег как великую реликвию. А Дениска улыбался и ел. И так от его улыбки посветлело в той темной комнате, что шутили, будто конец зиме, и скоро везде будет светло.

После ужина их мороженных и уставших поклонило ко сну. Улегся и Дениска. Олегович, прижав к себе малыша, вместо обычной сказки или воспоминаний о «тех временах» блаженно вздыхал:

– Вот так ты прогулялся сегодня. И кушаешь теперь с аппетитом, и даже улыбаешься. Видно, надо было их самому отнести, цветы-то эти.

– Конечно, дедушка,– улыбнулся Дениска сквозь дрему. – Я хотел отнести сам, чтобы с мамой повидаться. Я хотел узнать, зачем все… это…

– Да… Нам нужны ответы, без них нам не пережить беды, терпи-не терпи…– Олегович задумался. – Ну и как? Понял, зачем все это?

– Понял, – Дениска улыбнулся. – Мы не для себя живем, а друг для друга. Вот она и отдала мне все, что у нее было. Сама замерзла, а меня спасла. И я остался.

– Не для себя, – задумчиво согласился дедушка. – Для чего-то другого…

– Да, – серьезно подтвердил Дениска. – Для чего-то большего.

Он закрыл глаза, и ему представилась снежная пустыня, скалы, похожие на древнюю крепость, загадочные хрустальные сталактиты и луковые фиалки. Все это существует для чего-то большего, которое без терпения и мужества не получить. Значит, нужно идти, нужно терпеть и преодолевать. Другого пути нет, да и не надо другого. Надо жить. Надо жить! И мы будем, ведь и знаем теперь, для чего.