Напролом - Дик Фрэнсис

Норт-Фейс упирался, как осел, и мы продвигались вперед очень медленно, с первых же шагов отстав на добрых десять корпусов. То, что старт был виден с трибун, а не скромно спрятан где-нибудь в дальнем углу, делу отнюдь не помогало. Норт-Фейс ухитрился еще пару раз поддать задом, чтобы позабавить почтеннейшую публику. Не всякая лошадь способна на такое на подходе к первому препятствию Челтенхема!

Он нехотя взял препятствие, на той стороне едва не остановился совсем и еще раз поддал задом, прежде чем двинуться дальше. Седло и всадник его явно угнетали как телесно, так и духовно.

Впереди — два полных круга. Девятнадцать препятствий. Соперники далеко впереди и уходят все дальше.

— Скачи, ты, ублюдок! — в ярости заорал я. — Давай скачи, а не то я тебя на мясо пущу, своими руками пристрелю, дерьмо! Если ты думаешь, что тебе удастся меня стряхнуть, так ты ошибаешься! Ты от меня никуда не денешься! Так что скачи, ты, гад ползучий! Скачи, ублюдок, гад, тебе ведь это нравится, ну, давай же!..

Такое уже бывало, и не раз, но хуже, чем теперь, не было никогда. У второго препятствия он не обратил никакого внимания на мои посылы и взял его через пень-колоду, а за следующим поворотом попросту отказался идти галопом.

Однажды, когда он был в таком же поганом настроении, я попытался не бороться с ним, а попросту предоставить ему самому разобраться в своих собственных чувствах. И через несколько шагов он взял и совсем остановился. Так что выхода не было: надо продолжать добиваться своего, пока эта дурь из него не выйдет.

Приближаясь к следующему препятствию, он замедлил ход, словно испугался спуска под гору, хотя я отлично знал, что вовсе он не испугался. А после следующей за ним канавы с водой он приземлился с опущенной головой и поддал спиной. Другой жокей почти наверняка вылетел бы из седла, но я слишком хорошо знал все его штучки и потому удержался. Но после всех этих фокусов мы отстали от других лошадей почти на триста ярдов и серьезно выбились из графика.

Я действительно готов был его убить. Опять мы упускаем верную победу, и все из-за его проклятого упрямства! Во всех подобных обстоятельствах я клялся себе, что никогда больше не сяду на эту скотину. Никогда! Ни за что на свете! Я и сам почти верил в это.

И вдруг, словно капризный ребенок, который понял, что зашел слишком далеко, Норт-Фейс пустился вскачь. Он пошел ровным галопом, ярость улетучилась, его охватил прилив боевого духа, как всегда бывало под конец. Но мы уже отстали на полтора фарлонга! Догнать соперников, ушедших вперед более чем на триста ярдов, теоретически означало то же самое, что выиграть с тем же отрывом. Мы потеряли целую милю; на то, чтобы отыграться, оставалось только две. Безнадежно.

Но ведь надежда умирает, как говорится, последней…

Мы пошли на второй круг, ярд за ярдом сокращая разрыв. Но, когда мы повернули к двум последним препятствиям, мы все еще были на десять корпусов позади лошади, устало плетущейся в самом хвосте. Мы обогнали ее у первого из препятствий. Теперь мы не были последними — но что толку? Впереди пять лошадей, еще не вымотанных долгой скачкой, готовых к финишному рывку в гору.

Все они взяли последнее препятствие раньше Норт-Фейса. В прыжке он отыграл, должно быть, футов двадцать. Приземлившись, он поскакал дальше так резво и энергично, словно и не он вовсе только что устраивал мне родео.

Я смутно слышал шум толпы — обычно он сюда не долетал. Норт-Фейс прижал уши и помчался вперед упрямым, кровожадным галопом, стремясь к победе.

Он знал, что победа — его по праву, и, хотя он только что так своевольно пытался от нее отказаться, в душе он все время стремился к ней и только к ней.

Я прижался к его шее, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, крепко стиснул повод, напрягся и замер, перенеся весь вес на плечи лошади, подгоняя ее лишь мыслями и легкими движениями повода. Теперь все дело было лишь в том, чтобы дать этому удивительному созданию максимум шансов проявить свою силу.

Другие лошади устали. Подъем их явно утомил. Еще бы! Норт-Фейс вихрем пронесся мимо, и внезапно оказалось, что впереди осталась лишь одна лошадь.

Жокей явно решил, что победа у него в кармане, и ослабил повод.

Жалко его, конечно, но для меня это был подарок судьбы. Норт-Фейс обошел его в нескольких скачках от финишного столба. Я услышал отчаянный вопль жокея.

«В последний момент! — подумал я, переходя на рысь. — Помилование на эшафоте».

Я больше не слышал мыслей лошади — только туманные чувства, которые человек, видимо, интерпретировал бы как самодовольство. Хорошие лошади обычно сознают, что победили. Они гордо вскидывают голову и раздувают ноздри.

Некоторые явно бывают угнетены, когда проигрывают. Чувства вины они не испытывают никогда. Ни вины, ни стыда, ни сострадания они не ведают: в следующий раз Норт-Фейс наверняка снова попытается меня сбросить.

Принцесса встретила нас там, где расседлывают лошадей. Глаза ее сияли, щеки раскраснелись. Глаза блестели оттого, что мы выиграли, а щеки горели от стыда за Норт-Фейса. Я расстегнул подпруги, взял седло на руку и немного задержался перед тем, как идти взвешиваться.

— Вы молодец! — сказала она.

Я слегка улыбнулся.

— А я уж думал, вы будете сердиться.

— Он сегодня особенно строптив.

— И все же великолепен!

— Сейчас будут вручать приз.

— Я выйду, — пообещал я и оставил ее налетевшим репортерам. Репортеры принцессу любили и в целом обращались с ней достаточно почтительно.

Я отправился взвешиваться. У жокея, которого я обошел в последний момент, был пристыженный вид, но, в конце концов, он сам был виноват и прекрасно это знал. Возможно, владельцы лошади дадут ему от ворот поворот. Но больше никто не обращал внимания ни на его промах, ни на мою победу. Это уже в прошлом; сейчас надо думать о следующей скачке.

Я отдал шлем и седло служащему, причесался и добросовестно отправился принимать поздравления.

Ипподром (в лице председателя совета директоров) поблагодарил газету «Воскресный глашатай» за щедрость, а газета «Воскресный глашатай» (в лице ее владельца, лорда Вонли) ответила, что она всегда рада поддержать национальный спорт и его любителей. Щелчки фотокамер. Холли нигде не видно.

Супруга владельца газеты, сухопарая накрашенная добродушная леди, вышла вперед в своем аккуратном костюме «от кутюр», поздравила принцессу, пожала ей руку и вручила приз — позолоченную статуэтку средневекового глашатая в фут высотой. Принцессе вручили также еще одну позолоченную фигурку поменьше, предназначенную для Уайкема Фарлоу. Я же в свою очередь получил улыбку, рукопожатие, поздравления, но, к моему удивлению, золотых запонок с изображением глашатая (это были бы уже третьи) мне не дали.

— Мы боялись, что скачку снова выиграете вы, — любезно пояснила леди Вонли, — и потому в этом году приготовили для вас такую же статуэтку, как и для других.

И она вложила мне в руки позолоченного человечка, заменявшего газету в те времена, когда печать еще не изобрели.

Я от души поблагодарил ее. Запонок у меня уже и так было больше, чем рубашек с манжетами, к которым нужны запонки.

— Какой был изумительный финиш! — с улыбкой сказала она. — Муж был прямо вне себя! Он говорит, вы прилетели из ниоткуда, прямо как стрела!

— Ну, нам повезло.

Я машинально заглянул ей за спину, собираясь поприветствовать ее сына, который всегда посещал эту скачку вместе с родителями — крутился рядом, выполнял какие-то поручения. Услужливый, не особенно умный, но приятный молодой человек.

— А где же ваш сын? — спросил я. Радостное оживление леди Вонли приугасло. Она невольно оглянулась на мужа, который не слышал моего вопроса, и неловко ответила:

— Его сегодня нет.

— Мне очень жаль, — сказал я не по поводу отсутствия Хью Вонли, а потому, что в семье, очевидно, произошло что-то неприятное. Она кивнула и поспешно отвернулась. Я мельком подумал, что, видно, неприятности серьезные и начались совсем недавно, раз она готова разрыдаться при одной мысли о них.

Принцесса пригласила лорда и леди Вонли к себе в ложу, и они с удовольствием приняли ее приглашение.

— И вы тоже приходите, Кит! — сказала она.

— У меня еще один заезд.

— Ну приходите после него!

— Хорошо. Спасибо.

Все оставили свои призы на столике — на них еще должны были выгравировать памятные надписи, — я вернулся в раздевалку, а принцесса и супруги Вонли удалились в ложу.

Принцесса всегда приглашала меня в свою ложу — она любила поговорить о лошадях. Она хорошо знала и любила их всех. Принцесса предпочитала ездить на скачки туда, где у нее были свои ложи: в Челтенхем, в Аскот, в Сандаун и в Лингфилд. На другие скачки она ездила только в том случае, если ее приглашали друзья, у которых там были свои ложи. Ее демократизм не доходил до того, чтобы стоять в толпе на открытых трибунах и орать вместе со всеми.