Тайны - Эрнст Гофман

Из всего этого, милостивый государь, вы можете видеть, как хорошо знаю я вас, гораздо лучше, чем вы меня. Ближайшее наше знакомство не может быть приятно для нас обоих, почему нам всего лучше старательно избегать друг друга. Я уже с этой целью принял все меры, чтобы вы никогда не могли узнать настоящего моего местопребывания… Adieu pour jamais![1]

Еще слово!.. Не правда ли, вас мучит любопытство узнать, при мне или нет мое небесное дитя?.. Ха-ха-ха! Ну конечно, мучит. Но вы не узнаете об этом ни йоты, и это огорчение пусть послужит вам некоторым наказанием за все то, что я потерпел от вас.

С полным почтением, которого вы, милостивый государь, некогда заслуживали, остаюсь

преданный вам

Ириней Шнюспельпольд,

отставной канцелярский заседатель

из Бранденбурга.

Берлин, 25 мая 1821 г.

P.S. A propos… Вероятно, вы знаете или легко можете узнать, где здесь можно найти лучшие дамские наряды. Если вы не откажетесь мне сообщить это, то я между девятью и десятью часами вечера буду ждать вас в моей квартире».

Письмо это было адресовано следующим образом:

«Его высокородию

Господину Э.Т.А.Гофману,

находящемуся в данную минуту

в Тиргартене у Кемпфера».

И действительно, тот, кому было адресовано это письмо и кого мы краткости ради будем обозначать буквами Гфм, получил его как раз в то время, когда садился за стол в так называемой испанской компании, которая собирается каждые четырнадцать дней в Тиргартене у Кемпфера с единственной целью хорошо пообедать по-немецки.

Можно себе представить, как был поражен Гфм, когда, взглянув по своему обыкновению на подпись, увидел имя Шнюспельпольда. Он пробежал первые строки, но, увидев, что письмо было длинно и притом написано какими-то удивительными, неразборчивыми буквами, а по содержанию оно должно было в высшей степени возбудить его интерес, хотя, вероятно, не особенно приятным образом, Гфм счел более благоразумным отложить чтение письма и положил его в карман… Но была ли тут замешана нечистая совесть или просто его мучило любопытство, только друзьям невольно бросилось в глаза беспокойство и рассеянность Гфм. Он не мог поддерживать никакого разговора, бессмысленно смеялся, когда профессор Б. сыпал остроумнейшими остротами, давал ответы невпопад, — словом, Гфм стал невозможным. Едва все встали из-за стола, Гфм удалился в уединенную аллею и вытащил письмо, которое точно жгло его карман. Хотя в письме этом его и покоробило то обстоятельство, что чудаковатый канцелярский заседатель Ириней Шнюспельпольд обращался с ним так грубо и отзывался так беспощадно о его произведениях, но это впечатление скоро изгладилось, и Гфм готов был даже прыгать от радости по следующим двум причинам.

Во-первых, Гфм обратил внимание на то, что несмотря на брань и упреки, Шнюспельпольд не мог помешать случайному биографу узнать его ближе и даже, может быть, проникнуть в романтическую тайну опекаемой им греческой княжны. И в самом деле, разве Шнюспельпольд в гневе не назвал улицы и номера дома, где он остановился, хотя и заявлял торжественно, что никто, и всех менее Гфм, может узнать место, где он скрывается. Затем самый вопрос о дамских нарядах не доказывал ли, что и она, нежный предмет высокой тайны, скрывалась там же? Гфм оставалось только пойти по адресу между девятью и десятью часами для того, чтобы увидеть наяву, воочию то, что он знал лишь как фантастическую мечту… Какая чудная перспектива для писателя!

Во-вторых, Гфм готов был прыгать от радости еще и потому, что неожиданная милость судьбы извлекала его из очень неприятного положения. Старая испытанная пословица говорит, что «обещать, все равно, что задолжать». А между тем Гфм в «Карманном Альманахе» на 1821 год обещал рассказать все, что узнает далее о бароне Теодоре фон С. и его таинственном приключении. Время исполнения обещания наступало; типографщик налаживал станок, иллюстратор чинил карандаш, гравер готовил медные доски. Высокочтимые издатели альманаха спрашивают: «Что же, любезнейший, готов ваш рассказ для нашего выпуска в 1822 году?» А Гфм не знает ничего, решительно ничего, так как источники, из которых вытекли «Ошибки», иссякли… Наступают последние числа мая. Издатели альманаха объявляют: «Мы еще можем ждать до половины июня, хотя вы похожи на человека, говорящего на ветер и не могущего исполнить свое обещание». А Гфм все еще ничего не знает, до 3 часов пополудни 25 мая он не знал ровно ничего. Но тут он получил знаменательное письмо Шнюспельпольда, явившееся ключом к плотно запертым дверям, перед которыми он стоял огорченный, без всякой надежды… Какой бы автор не пренебрег тут несколькими колкостями, когда благодаря им он избавляется от затруднений!..

Несчастье редко приходит одно, но то же самое можно сказать и про счастье. По-видимому, над Гфм взошло созвездие Писем, ибо когда он вернулся из Тиргартена, то нашел целых два письма на своем столе. Оба пришли из Мекленбурга. В первом из них значилось следующее:

«Милостивый государь! Вы доставили мне истинную радость тем, что вывели на свет в «Берлинском Карманном Альманахе» этого года глупости моего племянника. Всего лишь несколько дней тому назад попался мне на глаза ваш рассказ. Мой племянник тоже читал «Карманный Альманах» и страшно жаловался и сердился. Но вы не придавайте этому никакого значения, так же как и тем угрозам, которыми он хочет вас запугать, а приступайте к обещанному рассказу, как только вам удастся что-нибудь узнать о дальнейших приключениях моего племянника и безумной принцессы вместе с ее франтоватым опекуном. Я, со своей стороны, буду оказывать вам посильную помощь, хотя юноша (то есть мой племянник) и не хочет ничего говорить мне об этом; пока прилагаемые письма моего племянника и его знакомого, господина фон Т., написавшего мне то, что он знал, составляют все, что я могу предоставить в ваше распоряжение. Итак, повторяю вам, не обращайте внимания ни на что, а главное, пишите, пишите!.. Может быть, вам удастся образумить моего взрослого племянника. С глубоким почтением и пр.

Ахациус фон Ф.

Стрелиц, 22 мая 1821 года».

Второе письмо было следующего содержания:

«Милостивый государь!

Коварный друг, вкравшийся в мое доверие, сообщил вам приключение, пережитое мною несколько лет тому назад в Б., а вы осмелились сделать меня героем несуразного рассказа, озаглавленного вами «Эпизод из жизни одного мечтателя». Если бы вы представляли из себя нечто большее, чем заурядного писателя, жадно подбирающего разные крохи, какие ему бросят, если бы вы хоть что-либо понимали в романтике жизни, то вы умели бы отличать людей, вся жизнь которых состоит из высокой поэзии, от мечтателей. Для меня непостижимо, каким образом удалось вам так точно узнать содержание листка, найденного мною в роковом бумажнике. Я бы хотел с вами серьезно поговорить об этом, равно как и о многом другом, что вам заблагорассудилось поднести публике, если бы некоторые таинственные отношения, известные интимные чувства не запрещали мне вступать в сношения с писателями. Я прощаю вам то, что вами уже сделано, но если вы осмелитесь по наущению моего дядюшки опубликовать дальнейшие события моей жизни, то я принужден буду потребовать от вас удовлетворения в той форме, какая установлена честными людьми, если только меня не задержит дальнее путешествие, которое я надеюсь предпринять завтра. А пока примите уверение в моем уважении и пр.

Теодор барон фон С.,

Стрелиц, 22 мая 1821 г.»

Гфм испытал искреннюю радость при чтении письма дяди и посмеялся над письмом племянника. Он решился ответить на оба письма, но сначала хотел познакомиться с Шнюспельпольдом и опекаемой им княжной.

Как только пробило девять часов, Гфм собрался идти на Фридрихштрассе. Сердце билось в его груди от ожидания необычайных происшествий, которые должны были произойти с ним, когда он позвонил в колокольчик дома, на котором значился номер, указанный Шнюспельпольдом.

На вопрос, здесь ли живет канцелярский заседатель Шнюспельпольд, горничная, открывшая двери, ответила:

— Конечно, — и дружески осветила Гфм лестницу.

— Войдите! — сказал знакомый голос, когда Гфм тихо постучался.

Но когда он вошел в комнату, кровь застыла у него в жилах, он едва не лишился чувств… Перед ним стоял не тот хорошо известный ему по наружности Шнюспельпольд, но человек в широком варшавском халате, красной ермолке на голове, куривший из длинной турецкой трубки, и фигурой, и лицом… полное подобие его самого. Он подошел к Гфм и вежливо спросил, с кем имеет честь говорить в столь позднее время. Гфм собрал все силы духа и с трудом пробормотал, имеет ли он честь видеть перед собой господина канцелярского заседателя Шнюспельпольда…

— Он самый, — ответил, улыбаясь, двойник, выколачивая трубку и ставя ее в угол, — он самый, и, если не ошибаюсь, вы и есть то самое лицо, которое я ожидаю сегодня… Не правда ли, вы…