Первые люди на Луне (пер. Толстой) - Герберт Уэллс

Когда я подошел, он держал в руке часы. У него было широкое красное лицо, с красноватыми карими глазами, — раньше я видел его лишь против света.

— Одну минуту, сэр, — сказал я, когда он повернулся. Он посмотрел на меня с удивлением.

— Одну минуту, — промолвил он, — извольте. Если же вы желаете говорить со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов — ваша минута уже прошла, — то не угодно ли вам проводить меня?

— Охотно, — ответил я, поравнявшись с ним.

— Я очень занят. Время для бесед у меня ограничено.

— Вы сейчас прогуливаетесь?

— Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.

— Не думаю.

— Сэр?

— Вы никогда не смотрите на закат.

— Никогда не смотрю?

— Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни разу.

Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.

— Все равно, я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой тропинке, через те ворота, — он кивнул головой в сторону, — и затем…

— Нет, вы никогда так не ходите. Это неправда. Сегодня вечером, например…

— Сегодня вечером! Я только что взглянул на часы и, увидев, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, решил, что уже поздно гулять, и пошел назад.

— Но вы постоянно так делаете.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Может быть. Я подумаю об этом… Но о чем вы желали поговорить со мной?

— Вот именно об этом.

— Об этом?

— Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда гудеть.

— Гудеть?

— Вы гудите вот так.

И я имитировал его гуденье.

Он посмотрел на меня, — очевидно, гуденье ему понравилось.

— Разве я так делаю?

— Каждый вечер,

— Я не замечал. — Он остановился и посмотрел на меня серьезно. — Неужели, — сказал он, — у меня уже образовалась привычка?

— Похоже на то. Не правда ли?

Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.

— Я все время напряженно думаю, — сказал он. — Хотите знать, почему? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему я это делаю, даже не знаю, что делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля… И это мешает вам?

Я несколько смягчился.

— Не мешает, — сказал я. — Но вообразите, что вы пишете драму.

— Не могу этого вообразить.

— Ну тогда вообразите, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.

— Да, конечно, — сказал он и задумался.

Он казался огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека объяснений, зачем он гуляет в общественном месте.

— Вы видите, — сказал он робко, — это привычка.

— Вполне согласен с вами.

— Я должен это прекратить.

— Зачем же, если это вам нравится. Притом же я не так уж занят, это совсем не обязательно.

— Вовсе нет, — возразил он, — вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас воспроизвести еще раз этот шум?

— Вот так, — сказал я, — зузу, зузу. Но знаете…

— Я очень вам обязан. Действительно, я очень рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.

— Надеюсь, вы не обиделись…

— Нисколько, сэр, нисколько.

Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.

У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились: он шел, прихрамывая, съежившись. Этот контраст с его оживленной жестикуляцией, с гудением почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.

Следующие два вечера он не появлялся. Но я думал о нем и решил, что, как комический тип чудака, он мог бы, пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.

Сначала я недоумевал, почему он пришел, — он вел безразличный разговор, самым официальным образом, затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у меня домик.

— Видите ли, — сказал он, — я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мою старую привычку, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже много лет. Без сомнения, я гудел… Вы сделали это невозможным.

Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.

— Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда я не знаю, куда мне идти.

— Ну, дорогой, если это так важно для вас…

— Чрезвычайно важно. Видите ли, я… я — исследователь. Я занят научными изысканиями. Я живу… — он запнулся. — Вон там, — добавил он, указывая рукой и чуть не попав мне в глаз, — в том доме с белыми трубами, за деревьями. И окружающая меня обстановка ужасна. Я — накануне одного из важнейших открытий, уверяю вас, накануне одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Для этого нужна сосредоточенность, покой, энергия. И послеобеденное время было для меня наиболее плодотворным, у меня возникали новые идеи, новые точки зрения.

— Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?

— Теперь это совсем не то. Я уже не могу забыться. Я буду думать, что вы отрываетесь от вашей пьесы и следите за мною, и я не смогу сосредоточиться на своей работе… Нет! Мне необходим этот домик.

Я задумался. Конечно, мне нужно взвесить предложение, прежде чем ответить что-либо решительное. Я тогда был вообще склонен к аферам, и продажа показалась мне заманчивой. Но, во-первых, домик был не мой, даже если бы я продал его за хорошую цену, я не смог бы его передать, так как домохозяин пронюхал бы об этой сделке; во-вторых, я был обременен долгами. Очевидно, это было очень щепетильное дело. Кроме того, возможно, что Кавор сделает какое-нибудь важное открытие, — это также интересовало меня. Мне хотелось расспросить подробнее об его изысканиях, — не из корыстных целей, а просто потому, что я рад был отдохнуть от своей пьесы.

Я начал расспрашивать.

Он оказался словоохотлив, и скоро наша беседа превратилась в монолог. Он говорил как человек, долго сдерживавшийся и наконец прорвавшийся, говорил без умолку, почти целый час, и я должен сознаться — слушать его было не легко. Но все же я был доволен, что нашел предлог не работать. В это первое свидание я мало что понял в его работе. Половина его слов состояла из технических терминов, совершенно для меня непонятных; некоторые же пункты он пояснял мне при помощи элементарной (как он говорил) математики, записывая вычисления чернильным карандашом на конверте. «Да, — говорил я, — да, — да… Продолжайте». Тем не менее я убедился, что это не шарлатан, Несмотря на чудаковатый вид, в нем чувствовалась сила. Во всяком случае, из его планов может что-нибудь выйти. Он рассказывал, что у него есть мастерская и три помощника, простых плотника, которых он приспособил к делу. А ведь от мастерской до бюро патентов всего один шаг. Он пригласил меня побывать у него в мастерской, на что я охотно согласился. Продажа моего домика была отложена под благовидным предлогом.