И не было лучше брата - Максуд Ибрагимбеков

Еще хуже срам, мальчишка его домой тянет, а пес всеми четырьмя лапами упирается, чуть из ошейника не вылез. Как будто не домой ведут, а на живодерню. Дал ему как следует плеткой, чтобы в следующий раз неповадно было, Боздар и рычал, и что-то в горле у него яростно клокотало, а укусить не посмел. А Джалил-муаллиму хотелось, чтобы укусил его Боздар, забил бы тогда его, может быть, насмерть, по справедливости.

Джалил-муаллим еще раз пнул его ногой и пошел в дом за вещами - самое уже время было идти в баню. От безмятежного настроения, в котором он пребывал при созерцании ульев, не осталось и следа. "А то, что он на ту половину бегает, понятно, нарочно его приманивают, мне назло, все шлюхи этой дела, другую собаку со двора бы палкой прогнала, а эту приманивает, лишь бы мне неприятность сделать". Он зацепил брюки за гвоздь, непонятно по какой причине высунувшийся из ступени, и с маху разодрал по шву обшлаг. Джалил-муаллим почувствовал, как все его существо охватывает темная бессмысленная злоба, непонятно против кого и чего направленная; стиснув зубы, он зашел в дом и, вернувшись с молотком, встал на ступеньку с торчащим гвоздем. Удар молотком прозвучал оглушительно, совершенно чуждо и страшно для этой абсолютной тишины раннего воскресного утра. За первым ударом последовал второй... Наверное, для спящих интервал между ними длился гораздо больше, чем на самом деле. Возможно, кто-нибудь за короткое мгновение после первого удара, показавшееся ему нескончаемым, увидел душный кошмар с землетрясением или атомной войной, также возможно, что второй удар стер в памяти это видение, оставив на его месте рубец, который, прежде чем заживет и исчезнет в будущем, заставит человека не раз вздрогнуть во сне и покроет его кожу липким холодным потом... Джалил-муаллим вколачивал гвоздь все глубже и глубже, он бил изо всех сил по шляпке гвоздя, уже еле видной в центре впадинки, которую образовала сплющиваемая молотком древесина. И с каждым ударом ему казалось, что, следуя таинственным законам теории знакомого недоучки - фельдшера, злоба медленно отпускает его горло и одеревеневшую левую часть груди и плеча и перемещается по напрягшейся руке-проводнику через онемевшее запястье и горячую ладонь в самый конец головки молотка.

Звуки разносились на многие кварталы вокруг, и от каждого удара поднималось вверх пульсирующее кольцо шума, стремительно расширяющееся по мере взлета, удары учащались, и кольца, взлетающие одно за другим, образовали гигантский сачок, в самом низу, в самом центре которого сидел человек, проснувшийся в это прекрасное тихое утро раньше всех. Он, не оборачиваясь, слышал и чувствовал, как вскакивают перепуганные люди на половине брата, он знал, что, если обернется, увидит сквозь негустую зелень живой ограды лицо своего брата, смотрящего на него с изумлением и вопросом.

Он не стал оборачиваться, а поднял глаза на дверь своего дома, встретился со взглядом жены, стоящей в дверях в ночной рубашке, отложил молоток, поздоровался и медленно прошел мимо нее за саквояжем с чистым бельем.

- Я ступеньку прибивал, - вернувшись из комнаты с чемоданом, сказал Джалил-муаллим жене. - Очень это опасно, когда на лестнице нет ступеньки. По-моему, я имею право забить ступеньку собственной лестницы. И самое подходящее время для этого - утро, я не обязан ждать, когда проснутся люди, привыкшие спать до полудня. Может быть, я кого-нибудь побеспокоил этим? спросил Джалил-муаллим.

- Нет, нет, - сказала торопливо жена, - я и так собиралась встать.

Джалил-муаллим спустился по лестнице, повернулся к жене.

- Я приду через два часа, ты, пожалуйста, извини, я совсем забыл, что еще рано, - сказал Джалил-муаллим. - А стук, наверно, был в комнате слышен?

- Ничего ни с кем не случится, - сказала жена, - оттого, что ты два раза по гвоздю ударил! В конце концов один раз в жизни в своем доме ты тоже можешь что-то себе позволить.

Только продолжали еще у него сжиматься холодные пальцы рук и не удавалось никак остановить тик, ритмично сокращающий всю кожу на щеке, под правым глазом.

На улице почти никого не было, в воскресенье даже дворник просыпался позже обычного. Джалил-муаллим подумал о том, что как было бы неплохо, если бы всегда, круглый год, в любое время суток, стояла бы вот такая прекрасная утренняя прохладная погода, как сейчас, и чтобы всегда на улицах было малолюдно, а то ведь ничего хорошего не получается из того, что очень много людей собирается в одном месте. Только беспорядок создается и толкотня, для нервов - трепка.

Он вспомнил, как было прекрасно до войны, когда в Баку жило гораздо меньше народа, чем сейчас, и все были знакомы между собой. Все, встречаясь на улице, непременно здоровались первыми - младшие. Все друг к другу относились с уважением, случалось, конечно, что кто-то с кем-то поспорит, но редко это случалось. С нынешней улицей ни в какое сравнение не идет.

А вот баня совершенно не изменилась, какой была, такой и осталась, и бассейн посреди зала тот же, только рыбки в нем появились золотые, а может быть, и раньше были, забывать начал?

И картина на стене - задумчивый олень в зимнем лесу над родником в снегу, - выложенная цветным голландским кафелем, та же. И пахло здесь точно как раньше - легкий запах плесени мешался с густым ароматом хны.

Кассирша Рахшанда приветливо поздоровалась с Джалил-муаллимом и не спрашивая, протянула ему две скатанные, запечатанные бумажной полоской простыни и кусок зеленого мыла.

-- Гусейна я пришлю через полчаса, - сказала Рахшанда, предварительно расспросив его о здоровье жены и сына. Джалил-муаллим смотрел на лицо Рахшанды, напоминающее отдаленно своими потерявшими былую форму щеками, тонкими полосками подведенных бровей, расплывшимися линиями подбородка, поблекшей кожей ту самую красивую женщину, которую он когда-то знал.

Он продолжал думать о ней и по дороге в тридцать второй номер, как всегда,

Рахшанда дала ему самый лучший номер в этой бане.

Она была старше его лет на двенадцать-четырнадцать. А в бане этой она работала вот уже лет сорок. Как пришла пятнадцатилетней девочкой, так и осталась.

Работала вначале под руководством матери, Дильбази-ханум, очень опытной терщицы и массажистки, известной среди женщин своим умением быстро и без боли вправить любые вывихи, бесследно и навечно удалять волосы с лица или с других мест, где также они женщине ни к чему, владела секретом того, чтобы оставалась кожа нежной и блестящей лет на десять, а то и пятнадцать больше положенного ей срока, знала состав, от которого волосы на голове становились гуще и приятнее по цвету, знала, как сделать, чтобы пахло тело всю ночь распустившимися розами и чтобы глаза по утрам были ясными и веки не казались припухшими. А уж если кого выдавали замуж, то купала и готовила невесту в день свадьбы обязательно Дильбази. За несколько дней приходили договариваться мать и тетки невесты, словом, многое знала и умела Дильбази из древнего искусства обольщения и ухода за телом. Многое успела передать дочери, собиралась сделать из нее мастера, подобного себе, да не успела. Умерла Дильбази-ханум неожиданно, во время беседы, после того, как купание было закончено и две ее приятельницы-клиентки, в последний раз приняв прохладный душ, полулежа на теплой мраморной плите, рассказывали друг другу о своих делах семейных и несемейных и вдруг заметили, что Дильбази опустила голову, не то задумалась, не то задремала с улыбкой на лице.

Говорили, что была Дильбази-ханум красавицей неописуемой и что Рахшанда в нее пошла.

Рахшанда работала терщицей и массажисткой, а к старости повышение получила, стала директором и по совместительству кассиршей. Но для своих постоянных клиенток и их дочерей всегда делала исключение - сама ими занималась, несмотря на директорское звание.

В первый раз Джалил-муаллим увидел Рахшанду, когда звался просто Джалилом и было ему неполных четыре года. Мать взяла его тогда с собой в баню. Она поставила его под душ и сказала, чтобы он постоял под теплой струей несколько минут. А потом пришла Рахшанда, Джалил видел из-под душа, как она, заперев за собой дверь, сбросила в первой комнате - предбаннике - халат и голая вошла в комнату. Никогда до этого Джалил не видел голой женщины, если не считать, разумеется, матери. Он смотрел на нее во все глаза, стоя под душем.

- Ой, какой хороший мальчик! - сказала она и потрепала его по мокрой голове.

Потом под душ встала мать. А Рахшанда, сев на край мраморного ложа, раздвинула ноги, поставила его между коленями и, приказав, чтобы он крепко зажмурился, несколько раз намылила голову.

Каждый раз, намыливая голову, Рахшанда спрашивала, не очень ли горячая вода, и он каждый раз замирающим голосом отвечал, что нет, и она смывала пену с головы теплой ласковой водой и проводила вслед за водой рукой по лицу и, еще раз обмакнув руку в таз с чистой водой, по глазам.

Было очень приятно стоять между ее ногами и упираться лицом в ее живот под маленькими упругими грудями с розовыми сосками. Когда она сильной рукой натирала ему спину, сладкая истома охватывала его маленькое тело, и он с трудом удерживался от того, чтобы не взять в рот нежный сосок ее груди, скользящий у него то по шее, то по лбу.