Хранитель ключа - Андрей Марченко

Но нет: все та же тишина.

Собак здесь не было вообще. А были ли здесь люди?

В этих местах собаки — и друг, и транспортное средство, и еда…

Без собаки, конечно, можно прожить. Только есть шанс, что таковая жизнь окажется довольно короткой…

Старик прошелся по улице. Та еще имела контуры, но уже начала зарастать травой. Сколько надо времени траве, чтобы справиться с дорогой? Тем более, если покрытия на ней никакого, состоит она из грунта и в первый же дождь превращается в непролазную грязь.

В конце улицы имелась небольшая площадь с уже упомянутой церквушкой. Тут же стоял навес, под ним стол с двумя лавочками.

Свою сумку старик поставил на столешницу, извлек из нее тубу. Оттуда вытряхнул бумаги, отыскал среди них карту, сложенную многократно и, разумеется, протертую на углах.

Пройденный путь старик сверил по карте.

Та врала: в этой местности не были обозначены ни дороги, ни селения. Даже река, вдоль которой старик вышел к этой деревне, была обозначена неуверенной тоненькой ниточкой. Да и та была заштрихована горизонтальными черточками — болотами.

Меж тем, за неимением информации, чтобы как-то заполнить пустующее место, заносили совершенно ничтожные отметки.

Но картограф совершенно не подозревал о существовании этой деревушки.

Старика это полностью устраивало.

Оставив вещи под навесом, пошел к церкви. Поднялся по скрипучему деревянному крыльцу в пять ступенек. Дверь была приоткрыта и будто приглашала узнать, что за ней. Сулила крышу над головой, может быть покой, защиту. Но старик остановился, задумался. Крест оставался на куполе, но что-то в этой церкви изменилось, стало неправильным.

Старик не боялся этого изменения, думал: а стоит ли креститься. Наконец, все же перекрестился, открыл дверь, вошел.

Деревенская церковь не была бедной. Эта церковь казалась просто нищей…

Обычно, чтоб указать крайнюю степень нищеты говорили: "беден, как церковная мышь". Если мышь живет в деревенской церкви, то она не просто бедная, но и безумная. Зачем воровать просфоры и грызть воск, если полно дарового зерна в амбарах, на полях?

В этой церкви не имелось ни свечей, ни просфор, ни, разумеется, мышей, которые могли бы их грызть.

Все более-менее ценное и транспортабельное вынесли аккуратно и неспешно. Лишь со стен смотрели осиротевшие апостолы.

Это был не банальный налет с битьем стекол и непременной грязью, не грабеж, когда берут самое ценное, а остальное портят. Здесь, видно, работали всем миром, с толком, с расстановкой. Церковь просто собралась и переехала.

Старик вышел на улицу, посмотрел на звонницу — так и есть, колокола тоже не было… Было видно — его спустили, а не сбрасывали наземь как всегда в смутные времена.

…Еще немного подумав, отправился к ближайшей хате. Дверь той тоже была лишь прикрыта. Горшки с геранью оказались выставлены на улицу — авось не пропадут. Забирать их не стали — тащить тяжело, а в доме.

В сенях имелись держаки от кос и лопат, но ни штыков ни лезвий не имелось. Оно и понятно — зачем куда-то тащить дерево, его и так везде полно.

Имелись лавки, стулья, столы, кровати матерые, заслуженные, на которых, вероятно было зачато не одно поколение местных жителей. Но не было скатертей, занавесок, подушек одеял.

Было видно, что люди уходили отсюда с расстановкой, спокойно. Брали необходимое, дорогое. Остальное прибирали аккуратно, наверное, собираясь вернуться.

Имелись, к примеру, сундуки, из тех, которые обычно тащат вчетвером, ставят в угол, где они уходят в тень, медленно врастают в дом. О таких сундуках хозяева обычно забывают сами, вспоминаю обычно только после похорон, когда надо куда-то сложить вещи умершего.

Но перед тем как уйти, с этих сундуков смахнули пыль, вспомнили о них еще раз. Хозяйки сняли занавески, сложили в вековые сундуки, проложив их напоследок от моли лавандой.

Наверное, перед самым отъездом всей семьей плотно покушали на дорожку — неизвестно когда еще придется пообедать под крышей. Хозяйки вымыли казанки от недоеденного борща — чтоб не завелась плесень. Какие-то горшки забрали с собой, какие-то убрали на печь.

Присели на дорожку, как водиться помолчали: вместе, но каждый о своем.

Сели — и поехали!..

Пришлому чем-то не понравилась хата, в которую он вошел сначала. Вроде и ладная, и крепкая, но не под него строилась. Слишком просторно для одного старика. Мужик, что ее строил, был, наверное, высок, широкоплеч, или считал себя таковым.

Как по базару, старик прошелся по деревне, выбрал себе хату. Не слишком большую, но ладную. Зашел, осмотрелся, остался доволен. Собачка вбежала вслед за ним.

Присел за стол. Снял с плеча мешки, развязал маленький, достал колечко колбасы, полбуханки хлеба, стал кушать сам, не забыл и про собаку. Когда отобедал, нашел крынку, снова сходил с ней к колодцу.

Затем старик нашел тряпицу завесить окно — в комнате стало темно, словно вечером. Бросил на лавку плохонькое одеяло вместо матраса, рогожку накрыться. Мирно прилег отдохнуть с дороги.

Под кроватью клубочком свернулась и собака.

Старику казалось, что его приключения закончились.

Он сильно ошибался…

Бой на рассвете

…А на улице во всю стоял сентябрь.

Утром было прохладно, солдаты кутались в бурки, шинели. Но ближе к обеду солнце уже жгло нещадно, к вечеру можно было запросто купаться в реке. Но все же становилось ясно: не то веселье, вот и осень пришла.

И с веток уже не таясь, срывался какой-то еще зеленый, но огрубевший лист.

Все больше солдат в батальоне, попробовав ногой кожу воды, говорили:

— Неа, сегодня купаться не полезу. Нету дураков. Вода холодная.

Но с деревьев, с круч, с помостов сигали другие. Ныряли с головой, быстро, зная, что если входить в воду понемногу, тогда, конечно холодно. А если вот так, с головой броситься, тогда не очень студено. Зябко станет, когда из воды вылезешь — с полей, даже вечером ветер дул совсем не теплый.

А пока они подначивали тех, кто остался на берегу:

— Да какая же она холодная? Холодная она станет, когда замерзнет. А сейчас она как кипяток! Только остывший шибко.

Но утром так вообще реки сторонились. Тянуло от нее сыростью и холодом осени поздней. А еще русло затягивало туманами. От туманов вообще не жди добра, а у этой реки и репутация была неважная. Не то русалки тут жили, не то иная какая-то несознательная нечисть. Вроде бы, как началась война, нечисть притихла, до времен получше залегла на илистое дно, Но порой все же шалила. То водяной у кого-то утянет какое-то тряпье у тех, кто на речку постираться собрался, то еще что-то…

А как-то утро сложилось вовсе невнятно. К реке отправилось трое с ведрами, ну и, разумеется, с оружием. Времена все же неспокойные. По нужде и то лучше отлучаться с наганом.

И в самом деле — скоро от реки, послышалась стрельба. Кто-то кричал.

На ноги поднялся весь батальон. Многие рванули к реке, кто в чем был. Но были встречены пулеметной очередью. Залегли.

Командир части еще спал, поэтому первым о происшествии узнал комиссар. Появилась крамольная мысль: не будить комбата, принять командование на себя, добыть первую победу. С иной стороны, опыта было ровно никакого. Опять же, а что командовать? Крикнуть: «Вперед»? А что далее?

Вернее, что именно — ясно. Дальше река. Густые камыши, вероятно, заболоченный берег. Комиссару Чугункину подумалось: это все равно, что атаковать туман, болото.

Опять же: скажем, он крикнет: вперед! Положим, даже рванет сам. А вдруг за ним никто не побежит. И стрелять противник будет только по нему. И до реки бежать далече, за неимением иных целей, его успеют пристрелить раз пять.

Умирать в самом начале блестящей полководческой карьеры не хотелось.

Пока Чугункин сомневался, из палатки появился, протирая глаза, комбат Аристархов:

— Что тут у вас?

— У нас тут бой, а вы спите! — вспылил комиссар Чугункин.

— Вас так послушать, — ответил комбат, — так я вообще никогда спать не должен. Лучше доложите диспозицию.

Чугункин не нашел ничего веского, чтобы ответить на первый, а, особенно, на второй вопрос.

К счастью, его спас кто-то из рядовых:

— Ваше высокоблагородие… — по старой привычке начал доклад солдат, но тут же исправился. — Товарищ комбат, противник прижат к реке, но отстреливается.

Как раз принесли первого раненого. Им оказался один из тех, троих, ушедших поутру за водой.

Был это паренек молодой, всего боящийся, а потому и осторожный.

С его слов выходило так: отстал от сослуживцев, а, потому, к месту стычки подошел последним. Вроде бы, возле водопоя его товарищи с кем-то зацепились, началась пальба.

Именно пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась стрельба, он упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато самого его задело рикошетом.