Сергей Параджанов - М. Загребельный

Радость Иосифа Параджанова, ликование, что у его дочерей Анны (1922–1985) и Рузанны (1923–1989) появился брат, омрачило наступление в СССР эпохи термидора. Один из самых знающих торговцев художественными ценностями Тифлиса вынужден был оформить фиктивный развод, чтобы семья осталась со средствами к существованию в случае грядущих репрессий и конфискаций, наветов и наездов.

Тифлис – город театральный. Современный мыслитель Р. Ангаладян полагает, что Тбилиси поры детства Параджанова театрален, декоративен, абсолютно эклектичен лишь на первый взгляд:

«А внутри этого, словно из разных цветных стекол собранного, склеенного из различных миров города был не хаос, а поразительная гармония взаимоотношений непохожих культур. Персидское и армянское, грузинское и русское, тюркское и курдское, греческое и еврейское, французское и немецкое, кавказское и казацкое реально соседствовали друг с другом и создавали пышную красоту роскоши и нищеты, искренности и лицемерия, бесправия и равноправия замечательного Тифлиса.

Художественная интеллигенция города сохранила верность своим национальным приоритетам, но она жила одновременно как на Востоке, так и на Западе. Это означало, что вся бытовая культура была погружена в некую тягучую условность общения, которую можно характеризовать как эклектизм мироощущения. С другой стороны, двадцатые годы были для тифлисской художественной жизни последним всплеском свободного волеизъявления художников, поэтов, музыкантов, других творцов в быстро меняющейся и жестко трансформирующейся Стране Советов. Тифлис был чувствителен к переменам и, может быть, поэтому быстро воспринял искусство кино. Думаю, что стихия кино и есть сущность Тифлиса тех лет, ибо здесь городской пейзаж предстает словно декорация, и жизнь предстает этим пейзажем, проходящим на фоне добра и открытости. И история каждой нации предстает словно немое кино тех лет».

Маленький Сергей на всю жизнь запомнит звуки марша, который напевала ему мама, мелодию в исполнении военного оркестра из дореволюционного Александровского парка, смерть девочки-соседки, тетю Сиран, которая сшила ему первую рубашку из вискозы, вторую – уже из шелка, прощание с тетей Сиран, похороны курдского куртана, первое купание в турецкой бане, старые кладбища, тарелку, которую на глазах у трехлетнего ребенка разобьет отец, разговаривая на повышенных тонах с мамой. Запомнит кипарисы, которые росли вместе с ним, исчезающие уличные картины досоветского Тифлиса с его лавками-мастерскими без передней стены.

Всю жизнь Параджанов лелеял замысел картины «Исповедь» о своем детстве, доме на улице Месхи. В 1989 году тбилисские съемки прервет обострение смертельного недуга.

«Мой отец был антикваром. Я видел у него чудесные ковры, которые появлялись в доме и потом сразу исчезали, ведь он занимался их торговлей. К нам всегда попадали великолепные вещи, в дом приходили различные эпохи и стили. Столы и кресла рококо, античные украшения, вазы, ковры, восхитительные восточные ковры и разнообразные предметы, которыми украшали верблюдов. Мое детство прошло среди таких вещей. Я очень привязался к ним и даже чем больше взрослел, тем больше хотел их собирать. Изделия кустарей, шедевры народного искусства, народные песни, которые в моем детстве в Тбилиси сопровождали похороны и свадьбы. Несмотря на то что позднее я поступил в Консерваторию, меня и дальше привлекала народная музыка, которая била, как родник… Это настолько захватывающе, что сегодняшний актер, надевая на себя эту старую одежду, чуть ли не сливается с ней, чтобы проявился его талант. Столь сильно влияние на меня восточных ковров, восточных украшений, восточных песен, восточных скульптур, танцев и плачей (песен плакальщиц, поющих о судьбе умерших) – что говорят, у меня нет актеров. Пусть так. Другой же, один замечательный режиссер, который защищал фильм, сказал, что в картине Параджанова нет актера, нет драматургии, нет типов. «Но тогда что же есть?» – спросил я. Я счел это комплиментом. Но это очень хорошо, что в Советском Союзе есть по крайней мере такой режиссер, которому дороги образы, приходящие из детства.

Думаю, что и Феллини целиком и полностью вышел из своего детства. Если бы он забыл свои детские воспоминания, свое отношение к женщинам, к пище, к месту, где рос, тогда Феллини был бы весьма средним режиссером. Он все черпает из своего детства.

Режиссер – как ни абсурдна эта формулировка – «рождается» в детстве, проявление его первых наблюдений, первых, хотя и патологических, чувств – это все детство. Позже это расширяется, варьируется. Я знаю, что это склад бесценных ценностей, откуда можно черпать, дополняя это после нынешней эпохой, жизнью, философией жизни и общественным устройством, окружающим нас. Естественно, детство наполнено патриотизмом, любовью к своей земле…

В детстве повышенное значение имеют обряды, или, как у нас говорят, «адат». «Адат» – это все то, что сопровождает рождение, свадьбу, смерть. И этот «адат», т. е. обряды, вы можете видеть в моих фильмах. У меня есть сценарий «Исповедь». Он о том, что, несмотря на то что сам город не слишком большой, у него очень много кладбищ. Мусульманских, католических, армянских и, конечно, грузинских. Однажды на этих забытых кладбищах появляются бульдозеры и разбивают на их месте парк. В Тбилиси три или четыре таких парка, на месте которых в конце 19 – начале 20 веков еще были кладбища. Это очень занимало меня, потому что в конце концов и могилы моих предков так исчезли. Посещение этих могил оказывало на меня очень большое влияние. Влияло на мою судьбу, поскольку я жил один, предельно аскетически. Я избегал удобств. У меня нет звуковоспроизводящей техники. Нет голубой ванны. Как видите, ничего нет, лишь таз в кухне…

Я мечтаю сделать этот фильм. Он говорит о том, что мои предки, согнанные с мест своего успокоения, где их похоронили, приходят ко мне, живому, навещают, когда уничтожается их кладбище. Этот символический фильм я посвятил бы тем ремеслам, которые исчезают из Тбилиси, кустарям, которые создавали колоссальные ценности. Как, например, гончары, ковровщики, цеха, где делали сладости, разнообразные восточные сладости, мелкие лавки, где продавали одежду и шляпы. Сейчас эту продукцию производят серийно. Это сценарий о том, куда исчезли мои родители, мои предки, и почему их души кружат над городом, над республикой. Могилы сровняли с землей, и теперь на их месте парки и игровые площадки. Это философская связь: судьба, ностальгия. Ностальгия по моим предкам…»

Развод позволил Сирануш Давыдовне спасти шубу из французского выхухоля, семье – дом на горе Святого Давида, улица Котэ Месхи, 7. Маленький Сергей вместе с родителями будет прятать ее в ожидании очередных обысков у соседей, по чуланам, чердакам. Мама в театр ходила в искусственных жемчужных серьгах. Когда возвращалась, ждала, пока папа закроет ставни, и выходила к столу в новом платье, в многокаратных бриллиантовых серьгах и кольцах. Пять раз отцу пришлось прощаться с семьей и перебираться в район Тбилиси Орчатала. Там когда-то на день рождения Николая Второго промышленник Манташев подарил державе свои два четырехэтажных здания, предназначенные для текстильной фабрики. С тех пор там обосновались узники «губернской тюрьмы». Название сохранилось и при Советах. Как и сохранилось обыкновение уже советской державы брать мзду от предприимчивых граждан. Отцу Сергея всякий раз подыскивали причину освобождения – амнистию или примерное поведение. Он, в свою очередь, «окормлял», поправлял материальное положение высокопоставленных товарищей. Возможно, потомственный антиквар выполнял для властей секретные задания, делал экспертизу ценностей либо советовал, как их выгоднее сбыть враждебному капиталистическому окружению в интересах строительства социализма. Ведь открылось же недавно, что почти все иконы, которые Кремль продавал Западу для нужд индустриализации либо дарил важным иностранцам, были искусственно состарены или подделаны в тайной мастерской под началом академика И. Грабаря.