Рассказы и аллегории - Оливия Шрейнер

— О нет, только не ее ребенок. Когда я думаю о ней, мне кажется — я умираю, у меня холодеют пальцы, я чувствую, что жизнь ушла из меня. О, вы этого не знаете — вы были только его другом.

Старшая заговорила быстро и негромко:

— Неужели вы совсем не испытываете к ней нежности, когда думаете о том, что она будет его женой, матерью его детей? А я бы хотела хоть раз обнять ее, если б она позволила. Говорят, она так хороша собой.

— О нет, видеть ее выше моих сил, я бы умерла. А они так счастливы сегодня, они вместе! И он ее так любит!

— Вы не хотите, чтобы он был счастлив? — Старшая посмотрела на младшую сверху вниз. — Вы что же — никогда его не любили?

Младшая сидела, закрыв лицо руками:

— О, какой это ужас, какая тьма! И с этой болью мне жить дальше, год за годом! О господи, дай мне сил умереть!

Старшая стояла над ней, глядя в огонь, потом сказала медленно, с расстановкой:

— Бывают в жизни периоды, когда кажется — нет просвета, когда голова идет кругом, и ни о чем, кроме смерти, думать не можешь. Но если ждешь, долго ждешь, иногда целые годы, приходит покой. Может быть, так и не сможешь сказать, что все было к лучшему, но находишь в прошлом удовлетворение и принимаешь его. Тогда борьба окончена. И такой день наступит для вас возможно раньше, чем вы думаете. — Она говорила медленно, с трудом.

— Нет, нет, для меня такой день не наступит. Если я люблю — я люблю навсегда. Я никогда не умела забывать.

— Любовь — не единственная цель жизни. Можно жить и ради другого.

— Да, для вас можно! А для меня любовь — это все!

— А теперь, дорогая, вам пора.

Молодая женщина встала.

— Поговорить с вами — такое утешение. Если б я не пришла к вам, я бы наложила на себя руки. Вы так помогли мне. Я ваш вечный должник.

Старшая взяла ее руку в свои:

— Можно я вас о чем-то попрошу?

— О чем?

— Тут всего не объяснить, я не смогу. И вы не поймете. Но бывают в жизни случаи ужасные, ужаснее, чем потеря любимого человека. Представьте, у вас была мечта, какой должна быть ваша жизнь, и вы все делали, чтобы воплотить эту мечту, и вот — не удалось: что-то такое, что вы выжгли в себе каленым железом много лет назад, вдруг поднимает голову и кричит в вас: «Пусть каждый занимается самим собой и плюет на ближнего! Каждый за себя. Так и только так надо играть в эту игру!» — и все, ради чего вы жили, ставится под сомнение, и, кажется, земля уплывает из-под ног..»— Она помолчала. — Вот такая минута настала сейчас для меня. Обещайте мне, что, если другая женщина когда-нибудь придет к вам с просьбой о помощи, вы не откажете ей и постараетесь полюбить ее, ради меня, если вы обещаете мне это, может быть, мне станет легче. Может быть, у меня хватит сил не отречься от своей веры.

— О, я сделаю для вас все, о чем вы просите. Вы так добры и великодушны!

— О, добра, о, великодушна! Если бы вы только знали! А теперь идите, дорогая.

— Я не оторвала вас от работы, скажите?

— Нет, последнее время я не сажусь за стол. До свидания, дорогая.

Молодая ушла, а та, что старше, опустилась на колени у кресла и заскулила, как малый ребенок, которого ударили, а он не смеет разрыдаться.

Прошел год, снова была ранняя весна.

Женщина сидела за бюро и писала, за спиной ее пылал камин. Она писала передовую статью о причинах, которые поставили разные народы перед выбором: свобода торговли или протекционизм.

Женщина писала быстро. А потом вошел слуга и положил на стол пачку писем.

— Скажите мальчику, я кончу через пятнадцать минут, — бросила она, и продолжала писать. Но тут внимание ее привлек почерк на одном из конвертов. Она отложила ручку и вскрыла письмо. Вот что она прочла:

Дорогой друг, пишу вам, потому что уверена, что вас обрадует известие о счастье, которое выпало на мою долю. Помните ли вы, как в тот день у огня вы мне сказали: «Ждите и через многие годы вы поймете, что все было к лучшему»? Этот день наступил раньше, чем мы смели надеяться. На прошлой неделе в Риме состоялась моя свадьба. Я замужем за самым лучшим, самым благородным, самым добрым из людей. Сейчас мы с ним во Флоренции. Вам даже трудно себе представить, какой прекрасной кажется мне моя жизнь. Теперь я знаю, та страсть была просто глупым сном молоденькой девочки. Я первый раз по-настоящему люблю мужчину, и этот мужчина — мой муж. Он любит меня и понимает так, как никто и никогда меня не понимал. Благодарю бога, что он нарушил мой сон, у него был для меня в запасе радостный сюрприз. Я больше не испытываю ненависти к той женщине, я всех люблю, всех до одного! Как вы, моя дорогая? Мы навестим вас, как только вернемся в Англию. Я всегда вспоминаю вас, какая вы счастливая — делать такое дело и помогать другим людям. Я больше не считаю, что быть женщиной — ужасно, теперь я знаю — это восхитительно.

Надеюсь, вам по душе эта дивная весна.

Преисполненная благодарности, любящая вас

Е…

Женщина дочитала письмо, встала и подошла к камину. Она не перечитывала письма, просто стояла с открытым письмом в руке и смотрела на пламя. Углы губ ее были сжаты. Затем она разорвала письмо и стала смотреть, как в огонь не спеша слетают одна за другой полоски бумаги. Потом, не разжимая губ, она вернулась к бюро и снова села за статью. Написав несколько строк, она опустила руку на бумаги и уронила голову на руку, как будто спала.

В эту минуту постучал слуга: посыльный ждет.

— Скажите ему, пусть подождет еще десять минут.

Она взяла ручку: «Политика борьбы австралийских колоний за протекционизм легко объяснима, если учесть тот факт, что…» — И она дописала статью до конца.

Ее роза

У меня есть старая резная шкатулка, крышка сломана и завязана ниткой. В ней я храню маленькие бумажные конверты с локонами волос, картинку, которая висела над кроватью моего брата, когда мы были детьми, и еще кое-какие мелочи. Лежит в шкатулке и роза. У других женщин тоже есть такие шкатулки, где они хранят свои реликвии, но ни у кого нет такой розы.

Когда взгляд мой утрачивает ясность, когда сердце замирает, когда вера моя в женщину колеблется и ее настоящее вызывает во мне мучительную боль, а будущее приводит в отчаяние, запах этой засушенной розы снова, через двенадцать лет, доносится ко мне. И я знаю — наступит весна, я знаю это наверняка, как знают птицы, когда видят два дрожащих зеленых листка, пробившихся из-под снега. Весна неизбежна.

Были когда-то в шкатулке и другие цветы: гроздь белых цветов акации, сорванная сильной мужской рукой, когда мы проходили по деревенской улице душным полднем после дождя и капли еще падали на нас с листьев высоких акаций… Цветы были мокрые, следы плесени остались на бумаге, в которую я их завернула. Через много лет я их выбросила. В шкатулке сохранился только тонкий, сильный запах сухой акации, который напоминает о том душном летнем полдне, зато роза лежит в шкатулке, как и прежде.

Теперь тому уже много лет. Я была девочкой, мне было пятнадцать, и я гостила в маленьком городке вдали от океана. Городок тоже был молод, и лежал он в двух днях пути от ближайшего жилья, и населяли его главным образом мужчины. Некоторые были женаты, с ними были жены и дети, но большинство составляли холостяки.

В городке, когда я туда приехала, жила одна-единственная девушка. Ей было лет семнадцать, стройная и, пожалуй, чуть полная, с большими мечтательно-голубыми глазами и волнами светлых волос; губы у нее были полные и казались вялыми, пока она не начинала улыбаться, тогда на лице появлялись ямочки и сверкали белые зубы. Кажется, была еще дочка у хозяина гостиницы и две у фермера, жившего на окраине, но мы их никогда не видели. Она властвовала одна. Все мужчины ее боготворили. Она была единственной женщиной, о которой они могли мечтать. Они говорили о ней на верандах своих домов, на ярмарке и в гостинице; их взгляды подстерегали ее на каждом уличном перекрестке; они ненавидели мужчину, которому она поклонилась или с которым прошла по улице. Они приносили цветы к ее парадной двери, к ее услугам была любая из их лошадей; и те, кто смел молить, молили ее выйти за них замуж.

Было что-то возвышенное и героическое в том, как беззаветно поклонялись они лучшей из женщин, какую им довелось знать. Но чего еще можно было ожидать от мужчин, отрезанных от мира, когда они обращали на одну женщину всю страсть, которой в иных обстоятельствах хватило бы на двадцать. Однако было и что-то мерзкое в их зависти друг к другу. Стойлу ей шевельнуть мизинцем, и любой из двадцати в ту же минуту женился бы на ней.

И вот приехала я. Сомневаюсь, чтоб я была такой хорошенькой, как она, сравнение было бы не в мою пользу. Наверняка она была красивее. Но во мне было много жизни, и я была новенькая, а к ней они уже привыкли — и оставили ее, устремясь за мной. Теперь цветы складывались к моей двери и меня ждали двадцать лошадей, когда мне нужна была одна, и обсуждали они мое каждое слово и мой каждый шаг.