Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

После завершения этого эпизода (расплатившись с небольшим отрядом каменщиков и штукатуров и выгнав их за порог, мы снова обрели счастье, и я опять вошел в нее) мне пришлось выслушать парочку свидетелей Иеговы, которые во что бы то ни стало стремились прочитать мне страницы из Библии, не вызывавшие у меня ни малейших эмоций. Не успел я снова подняться в спальню, как раздался новый звонок. Девушка предложила мне великолепный косметический набор «Эйвон». Через две минуты после того, как я безжалостно выгнал ее за дверь, именно в тот момент, когда мы начали чувствовать первые сладостные спазмы, предшествующие оргазму, нам позвонили с ближайшего аэродрома (потому что к этому времени уже успели даже изобрести аэропланы). Оказалось, что моя двоюродная сестра, дочь моей полоумной и близорукой тетушки, находившейся в изгнании, не дожидаясь от меня приглашения, решила провести пару недель в моем доме (то есть в доме своей мамаши — моей полоумной и близорукой тетушки, находившейся в изгнании); и нам пришлось пойти на всевозможные хитрости, чтобы не дать ей зайти в спальню. Однако запах любовной влаги был так силен, что распространялся по всем коридорам, залам и комнатам особняка и в зависимости от направления ветра долетал до некоторых деревень в округе, разливаясь по окрестным долинам. Стоило моей двоюродной сестре понять, что это был за аромат, как она немедленно уехала, пылая негодованием и оскорбленная мыслью о том, что среди ее родни оказался такой двоюродный брат, которого она называла пропащим человеком и беспутником. Даже не попрощавшись с ней, я в очередной раз взбежал вверх по лестнице, открыл дверь в спальню, но на этом все и кончилось: меня поджидал военный патруль в лице двух солдат и капрала с ордером на арест и приказом о незамедлительной отправке по месту службы (одновременно мне предъявлялось обвинение в дезертирстве, потому что я не явился на сборный пункт в положенный срок, который истек уже два года тому назад). Меня отправили в казармы, а через пару месяцев началась война тридцать шестого года[1]. По возвращении мне пришлось оплатить счета кредиторов, выстроившихся в длинную, бородатую и алчную очередь, ответить кое-как на совершенно бесполезную анкету, которую передавали по радио, и съездить в Ла-Бисбаль, чтобы своим присутствием скрасить последние минуты жизни одного дальнего родственника (когда я наконец добрался до этого городишки, того уже три часа как похоронили). Какие еще препоны мне предстоит преодолеть? Однако, забывая об усталости, я вновь поднимаюсь по лестнице, вдыхая этот запах, которым, кажется, пропитан весь дом и который уже стал для меня таким родным и привычным, движимый одним желанием: на этот раз кончить, выплеснуться в нее и заснуть вместе с ней, расслабленно и удовлетворенно. Меня часто преследовал один кошмар: я возвращаюсь домой, а ее уже там нет! С другой стороны, нам бы ничего не стоило оставить свою затею, приняв все эти препятствия за доказательства того, что мы друг другу не пара; годы тщетных усилий должны бы были заставить нас отступить. Распахиваю дверь, ручка остается у меня в кулаке, я отбрасываю ее в сторону, открывая себе дорогу через горы дохлых древоточцев и нераспечатанных писем. Она лежит под простыней, устремив взгляд в бесконечные дали за окном. Услышав скрип половиц, моя подруга делает испуганный жест и оборачивается, но узнав меня, опускает руку и улыбается. Она открывает мне свои объятия, как делала это столько раз за все эти годы. Любимый, обними меня крепче, любимый! Я стискиваю ее в объятиях и, не разжимая рук, быстро стягиваю с себя гимнастерки, жилеты и черные траурные галстуки. О, если бы мы только могли завершить наше совокупление, начатое в те незапамятные времена, когда мы были так молоды и целовались в ландо, ошибочно предполагая, что за какой-нибудь час мы с этим делом управимся.

В те давние-давние времена

Посвящается Розé

Однажды ранним и голубым утром, когда белели снега, а пески были безбрежными, когда истекали слезами ледники, гоминид выпрямился, встал на ноги и посмотрел вниз, туда, где земля неожиданно стала такой далекой и неустойчивой, и раздул ноздри, и вдохнул влажный воздух реки, и осознал, что вдыхает влажный воздух реки, и радостно зарычал. Потом он устремил глаза к солнцу, которое рождалось вдали, за горами и долами, за тучными полями чернозема, за лугами, по которым скакали табуны животных, извечных, как само время. Затем он опустил взгляд, заметил дуб и поднял вверх свой кулак, и вытянул указательный палец в сторону зеленой кроны, которая шелестела перед ним, и почувствовал в гортани переливы водопада, невнятные вскрики, поросячий визг: адр, др, др, де, дер. И это продолжалось до тех пор, пока хрюканье не превратилось в слово, и он наконец произнес: дер, де, де, ре, дере, дерево. Потом он повторил снова: дерево, а его перст сначала по-прежнему указывал на дуб, а затем устремился в голубую бесконечность, простиравшуюся по обе стороны от дневного светила, которое рождалось над его головой подобно богу двух бесконечных измерений, и гоминид сказал: Не, не, неб, бо, небо и повторил это слово, вытаращив глаза от изумления, еще не до конца уверенный в себе. Потом он указал на реку и произнес: во, во, вод, да, вода, и самодовольно улыбнулся; в его глазах засверкали веселые искорки; он пару раз прибил пяткой пыль: топ-топ, и, указав на землю, с большим трудом проговорил: Ка, ка, кат, тал, кат, стран, а потом произнес более уверенно: Ката, каталонские страны[2] и улыбнулся удовлетворенно, совершенно не отдавая себе отчета в том, какую кашу он заварил.

О неявке на назначенные встречи

Я приезжаю в город только изредка: за покупками или по какому-нибудь делу, потому что, как там ни крути, тащишься часа два с лишним вдоль полей, пахнущих мятой, мимо гор цвета нуги. К тому же само путешествие на поезде меня изматывает, утомляет и изнуряет; меня начинает тошнить, а лицо покрывает молочная бледность. Конечно, иногда жизнь не оставляет тебе иного выхода, и тогда приходится запастись таблетками от укачивания, принять успокоительную микстуру и отправиться в путь, как это мне пришлось сделать сегодня: нельзя же бесконечно отказываться. Однако в последнее время жизнь так редко радует нас чем-нибудь, что, сам того не замечая, устраиваешься на красном сиденье и клюешь носом; так время пролетает незаметно — не успеешь оглянуться, как уже и приехал, и именно в этот момент понимаешь, что явился слишком рано. Ибо, пока я не ступил на перрон (одна нога была еще на подножке, а другая уже коснулась асфальта), мне не пришло в голову взглянуть на часы. За мной с давних пор водится этот грех: приходить всегда загодя, поэтому я уже и не схожу с ума по этому поводу. Был первый час, а встречу мне назначили на пять; это означало, что мне предстоит поскучать довольно долго; предвидя подобную перспективу, я решил купить газеты и обнаружил недалеко от вокзала киоск и раскаленную адским солнцем площадь (где и пристроился на серебристой лавочке в металлической тишине вязов). По другую сторону площади ребятишки играли в салочки; они бегали, забавно косолапя, под внимательными взглядами розовогрудых мамаш, которые пахли свежим сеном. Эта картина вызвала во мне желание купить игрушки и пирожные, и потому я направился через шумную улицу к бетонным стенам гигантского универмага, который слопал содержимое моего кошелька, а потом выплюнул меня обратно на площадь: голова у меня раскалывалась от обрушившихся на меня внутри аккордов. Я неспешно плыл в струях избыточного времени над витринами, воздушными шарами и щеглами, готовыми вспыхнуть в любую минуту, которые предлагали мне за полцены соленые волчьи бобы, а потом присоединился к кругу зрителей: в его середине пара медуз-амфибий вступила в борьбу — их руки, ноги, крылья и присоски величественно наносили противнику страшные удары. В целом картина напоминала бой мексиканских петухов, я видел, как пульсируют жилы на шеях вспотевших зрителей в цветастых рубашках. Одна из медуз мертвой хваткой вцепилась в другую и, казалось, пила ее кровь, несуществующую желтую и вонючую кровь, кипящую ключом, пока наконец та не рухнула на землю и больше не смогла подняться (хозяин победительницы с гордостью взял ее на руки и показал публике — на лице его сияла победная улыбка, а в кармане хрустели купюры; побежденный плакал, обнимая мертвую медузу). Люди стали расходиться. Я тоже пошел дальше и вдруг почувствовал, что проголодался. Нераскрытый кулечек волчьих бобов полетел в урну, а я зашел в ресторан, где заказал шукрут, минеральную воду и двойной кофе (который в результате превратился в коньяк со льдом, напоминавший бензин, потому что был очень горьким и маслянисто поблескивал). Я вошел в здание, когда было без пяти пять (фасад украшали огромные часы); все помещения казались пустынными: вестибюль при входе, длинный застекленный коридор, нависавший над озябшим садом, боковые залы, наполненные солоноватым электрическим светом, где не было заметно никакой человеческой деятельности. За конторкой я обнаружил заспанную физиономию консьержа. На мой вопрос, можно ли видеть господина Оливе, он вяло ответил, что тот еще не пришел, что его целый день не было на месте, и посмотрел на меня затуманенным взглядом. Несмотря на его заверения, я продолжал настаивать на своем, и в конце концов консьерж пропустил меня. Убедитесь в этом сами, сказал он (с язвительной ноткой в голосе), попробуйте, вдруг вам удастся его найти, а я больше ничем помочь вам не могу. Тут консьерж снова положил голову на мраморный стол своей конторки и закрыл глаза. А я между тем решительно двинулся вперед и начал бродить среди дьявольских теней современной волшебной сказки: сумрак и напряженная тишина лезвия бритвы, чуть заметные следы на блестящем полу; и все это приправлено запахом пурпурных азалий, подгнивших гранатов, покрашенных ярко-синей краской, долгий проезд камеры, не знаю точно, латеральный или фронтальный, открывавший взгляду шалаши, холодные залы и пыльные декорации… Широкие балконы над пластмассовыми волнами Ганга, растрескавшиеся дюны из желтого картона, бумажные проспекты грошовых нью-йорков, тюремные камеры из папье-маше с решетками из проволоки, снега из пенопласта и бумажные льдины; и, наконец, потолки: единое сооружение из черных деталей конструктора под невидимым сводом. И рокот потаенных рек, за руслом которых ведут наблюдение самые опытные полицейские (в студии безлюдно: ни одного поста во всем здании). Фарфоровые стены коридоров наводят на мысли о голодных муках моли в духе рассказов По: холодный металл аппаратуры, камеры и снова камеры, жирафьи шеи кранов и заржавленные микрофоны; всюду пустота и мрак (ни единой души). Время от времени — немой экран телевизора, где серые пятна колышутся, образуя лицо человека, который двигает губами и говорит не слышные никому слова, где счастливые пары танцуют без музыки, где тряпичные ковбои обмениваются беззвучными выстрелами (безмолвие среди безбрежного моря сахарных льдов). Я смотрю на часы: четверть шестого, а никого еще нет и в помине (наверное, они задержались и придут попозже). Мой путь теперь проходит через индейский поселок. Одна из камер направлена на стул, освещенный белым лучом прожектора. Я сажусь на него. Смотрю. Прямо передо мной на маленьком экране всплывает мое изображение: если я двигаюсь, мой крошечный двойник в телевизоре тоже двигается; если я танцую, он тоже танцует; если я смеюсь — смеется; стоит мне замолчать и замереть, неподвижно глядя в объектив, как он тоже немеет и устремляет свой взгляд прямо мне в глаза. Шесть часов. Пора уходить. Всякому терпению есть предел. Я спускаюсь по лестнице и вхожу в вестибюль; консьержа уже нет. Я открываю дверь и в этот момент замечаю на пороге маленького бледного человечка, который смотрит на меня, понурившись. А вы зачем пришли, спрашиваю я незнакомца. Может быть, тоже на съемку? Вы не видели господина Оливе? Какое нахальство! Поскольку мне не удается получить никакого ответа, я хватаю его за грудки и приподнимаю (его прозрачные ножки болтаются в воздухе). Я пришел, чтобы запереть помещение, говорит он, смотря мне прямо в глаза. Я ставлю его на землю, и он продолжает: к вечеру все расходятся, всем надоедает ждать понапрасну. Тогда я прихожу и закрываю дверь. Кажется, ему больше нечего добавить; он нервничает, словно куда-то опаздывает и очень торопится. Мои вопросы его раздражают, как будто каждый из них камнем ложится поверх огромного невидимого груза, лежащего у него на плечах. Я выхожу на улицу в поисках такси, которое отвезет меня на вокзал.