Хранить вечно. Воспоминания - Александр Соколенко

Очнулся я оттого, что подошедший ко мне маленького роста старичок, бритый с небольшими седыми усами, с клюкой в руке, спросил:

– Вы что, в соседях будете?

Он пристроил у своего изголовья палочку, потом внимательно посмотрев на меня, спросил:

– Мы что же, одностатейники с вами, кажись?

– Я по 58, – ответил я. – Вы тоже?

– Второй срок вот тяну, ответил сосед, подал мне руку и назвался:

– Илья Емельянович Семенов, сын собственных родителей.

Потом он спросил, кто я и чем занимаюсь. Я рассказал, что работал преподавателем ВУЗа, что сейчас моя семья на Дону. Рассказал о судебном процессе, сроке, о тех тяготах, которые я перенес в последние месяцы, начиная с этапа, и потом заключения во внутреннюю тюрьму и общую тюрьму. Рассказал ему и о последней встрече с начальником колонии, и что у меня теперь в перспективе лагерная теплица.

Опытный арестант, он объяснил мне, что самое страшное у меня позади, что теперь нужно подзаправиться здоровьем, а деловые люди везде нужны, и здесь их тоже ценят. Он рассказал, что, несмотря на свой возраст, добровольно работает бригадиром столярного цеха. «Без работы не могу», – заключил он.

Отходя на сон грядущий, мы пожелали друг другу спокойной ночи. Засыпая, я чувствовал, что теперь у меня справа самый близкий по эту сторону проволоки человек.

4. Я болею

Утром после завтрака я прежде всего пошел к карантинной. Рассказал своим товарищам, что со мной произошло, обменял шинель на свое демисезонное пальто. Затем я осмотрел ТПХ (теплично-парниковое хозяйство). Теплица была в заброшенном состоянии: много битых стекол, печи разрушены, внутри мерзлая земля, снег.

На третий день я принес начальнику целый трактат: расчеты по ремонту теплицы, необходимое количество дров. За выращивание огурцов я боялся браться, поэтому решил выращивать зеленую массу (лук на перо).

Трактат мой был утвержден начальником, и я приступил к его осуществлению. Почти всех людей, находившихся со мной в карантине, я забрал к себе на работу в теплицу. Одни из них, наиболее здоровые, валили в лесу деревья, пилили их, другие подвозили к теплице, четвертые кололи, пятые возились с землей в стеллажах. К первому февраля все стеллажи густо, один к одному, были засажены сеянцами лука. К тому времени в теплице стало тепло, и перо быстро тронулось в рост.

Старший агроном Круглова не выказывала особого восхищения: не было меня в колонии, и все это ТПХ бездействовало, а теперь… Это ей же минус. А она вольнонаемная, ей идет зарплата. Начальник же был восхищен. При очередном посещении теплицы, когда зеленое перо радовало глаз, он вдруг заявил:

– Смотрите, из теплицы никому не перышка. Всех отсюда гоните. Урожаем буду распоряжаться только я.

Я попросил его, чтобы он это свое исключительное право на теплицу объявил своим подчиненным. Он обещал. И это избавило меня от всяких непрошенных гостей.

Первая зеленая продукция была приготовлена для секретаря горсовета, от которого зависело принятие какого-то решения в пользу колонии. Потом зелень больше шла руководителям партучреждений.

Каждый день я рассказывал о своих делах моему дорогому соседу, Илье Емельяновичу, и он радовался моим успехам. Особенно его порадовало то, что начальство колонии возбудило ходатайство перед министерством внутренних дел республики о моем расконвоировании.

Но я перегрузил себя. Голова у меня работала прекрасно, физически же я был очень слаб: у меня шатались все зубы, из десен сочилась кровь, тело было усыпано мелкими красными пятнами – все признаки цинги. Стал задыхаться, сердце колотилось. Я понял, что заболел.

Как-то ко мне в теплицу случайно зашел главный повар колонии.

– Понимаешь, – пожаловался он, – без зелени и мясо не могу есть. Прямо беда.

– А у меня беда без мяса, – ответил я ему.

В конце концов, мы договорились: я ему свое, а он мне свое. К весне цинга моя прошла, и я стал выглядеть молодцом.

5. «Амнистия»

Закоренелый преступник, если идет на преступление, знает, что его ждет в случае провала и, получив срок, безропотно отбывает наказание (если нет возможности бежать). Человек же, не совершавший преступления, тяготится наказанием и вечно ждет, что где-то выше разберутся, и он, наконец, выйдет на свободу. А когда таких «преступников» за решеткой стало большинство, то появилась общая надежда на амнистию или помилование.

Процентов 70 заключенных отбывали наказание за хищение так называемой соц. собственности. Колхозники днями и ночами работали и, если бы следовали пунктуально букве закона, то должны были бы физически исчезнуть, так как годами они за свой труд официально практически ничего не получали. На этом свете их держало подсобное хозяйство и то, что они могли унести, часто в кармане, из того общего, что производили. В тюрьму они попадали в двух случаях: если их излавливали с «похищенным» или если они выказывали недовольство грабежом, которому подвергались. В первом случае их судили как уголовников за хищение соц. собственности, во втором – как политических. Так или иначе, но они считали, что случилась какая-то досадная ошибка, и ждали освобождения. Шла тяжелейшая война, большинству заключенных казалось, что все чинимое над ними беззаконие есть следствие войны: лес рубят – щепки летят. А вот кончится война, и все войдет в свою колею: будет амнистия, и все будем дома. Этой наивной верой было охвачено все общество. Надежда заключенных на скорое освобождение подогревалась извне, с воли, часто через очень авторитетных лиц.

Многие верили этому всепрощающему акту свыше, не верил этому только Илья Емельянович, хотя он уже однажды был освобожден по частной амнистии как участник строительства Беломоро-Балтийского канала, а второй раз был списан по возрасту.

По поводу разговоров об амнистии он говорил:

– Болтают, как дети малые. Ведь как не поймут люди, что за проволокой нас миллионы подвижной рабочей силы. Ведь хорошо ли плохо, но все вкалывают. На что наша инвалидка, и та дает продукцию. А надумало правительство что строить, сейчас же туда этапы. Это не то, что с вольняшками, у которых спрашивай согласие, хотят ли они туда ехать, да и там дай ему квартиру, зарплату.

Потом, подумав, добавил:

– Может, что и будет. Вот воров Сталин очень жалует. А политики, расхитители пусть и не ждут.

Илья Емельянович словно в воду смотрел: после окончания войны на свободу ушли воры и, вопреки логике, дезертиры. Еще шла война с Японией, и, видимо, требовалось пополнение армии. Но война вскоре кончилась, после того, как американцы сбросили на Японию атомные бомбы. В результате победы воры и дезертиры получили полную свободу.

Илья Емельянович рассказывал, что он, как активный участник строительства Беломоро-Балтийского канала, по ходатайству администрации, был освобожден из заключения по частной амнистии. Я попросил его рассказать, как его списали позже по возрасту.

– А это было как раз перед войной, – сказал он. – На этом острове собрали нас старичья много. Убытки стало нести государство от нас: комиссия, оформление и вскоре всех нас по шапке. Списывали всех, не считаясь со статьями.

А тут случилось так, что я в это время делал начальнику колонии двуколку. Вызывает меня к себе начальник и говорит:

– Вот, что Илья Емельянович, прошу тебя, закончи мне двуколку, и ты тогда пойдешь домой не с пустыми руками.

Подумал я, подумал, и согласился. А пока доделывал эту повозку, грянула война. Пятьдесят восьмую приказано было задержать. Задержали и меня. Вот сижу, как видишь. Жду.

Он замолчал, подумал, потом посмотрел на меня и закончил:

– А где ни доживать: хрен редьки не слаще. Тут хоть знаешь, что тебя не посадят!

6. Купец

Мастера мебельного цеха, которыми заведовал Илья Емельянович, говорили, что у него золотые руки. Прежде всего, он был прекрасным слесарем, кузнецом, шорником, сапожником. Все, что он делал, делал с любовью, с большим знанием дела, вкладывал в то, что творил, свою душу.

Как-то перед войной колония участвовала в какой-то промышленной выставке изделий. Илья Емельянович изготовил своими руками для выставки седло. Работа его была оценена высшим баллом, и седло уехало в Москву как лучший экспонат.

При оценке качества стали, ему было достаточно посмотреть, какие возникают искры, если ее приложить к наждаку, и по ним он определял, может ли эта сталь пойти на то или иное изделие.

Илье Емельяновичу быть бы ученым. Он умел проникать вглубь того, с чем сталкивался, и, если встречалась какая-нибудь неясность, загадка, он старался найти разгадку и часто находил. Человек этот стоял обеими ногами на Земле, любил ее, был очень любознательным. Он в совершенстве владел казахским, китайским, монгольским языками. Память у него была колоссальная, хотя в школе он никогда не учился. Научил его читать, писать и четырем правилам арифметики беглый солдат.