Хранить вечно. Воспоминания - Александр Соколенко

Через год после начала работы на моей пасеке уже стояла тысяча ульев. Пчелиные семьи я выписывал из-за границы, по почте, через Петербургское пчеловодное общество, прямо в пакетах. Мороки много было. Но дело пошло хорошо. За сезон я продавал купцам до десяти тысяч пудов одного меда. А воску сколько!

Моей работой заинтересовался в Петербурге профессор Кожевников1. По его заданиям я вел на своей пасеке большую опытную работу. Потом по этому поводу и книжку написал. Ее напечатали. Из Петербурга ко мне на пасеку приезжал и сам Кожевников.

Как-то к моей пасеке подъехал фаэтон, а из него вышел не наших краев человек. Завидев меня, он спросил:

– Это пасека Ильи Емельяновича Семенова?

– Да, – отвечаю, его.

– А можно ли его видеть?

– Смотрите, – отвечаю, смотреть не возбраняется.

– А где же он? – спрашивает недоуменно профессор.

– А вот он я и есть, – отвечаю ему.

Вид у меня был непрезентабельный, и тогда меня всегда за работника Ильи Емельяновича принимали.

Познакомились. Прожил он у меня недели две, изучил мое дело. Все ему понравилось. Видимо понравился и я.

По планам профессора я, помимо прочего, стал заниматься племенной работой с пчелами. Хотя мой ученый руководитель жил в Петербурге, но мы часто переписывались, и наше племенное дело пошло хорошо, Как-то у меня получилось удачное скрещивание кавказской горной пчелы с местной пчелой. Я написал об этом профессору. Жду-жду, а ответа нет. Позже узнаю: в Петербурге революция. До нас эти вести шли долго. Потом и у нас стали появляться то белые, то красные. Что у них общего – все любят сладкое. Вначале в гости ездили, потом стали припугивать, что как будто я своими пчелами развожу контрреволюцию. А тут еще медведи откуда-то повадились, стали одолевать пасеку. Смотрел я, смотрел, и в одну ночь смотался, как говорят, в неизвестном направлении.

В конце концов очутился я у знакомых монголов в Монголии. Поймал супоросную сурчиху, дождался, пока она принесла пятерых сурчат – двух самочек и трех самцов. Мать с дочерьми я отпустил в горы, а с ребятами занялся, и вскоре у меня оказался такой же театр с борцами-акробатами, с какими я когда-то путешествовал по торговым дорогам. Одновременно я лечил скот у монголов, лечил и людей.

9. Беломорканал

Время шло. Мои артисты из малышей превратились в маститых сурков.

С родины доходили отрывочные сведения, что там налаживается мирная жизнь.

Как-то в том селе, где я жил, появился представитель советского скотимпорта. Он предложил мне поступить к ним заготовителем скота в Монголии. Это дело было мне знакомо, и я вскоре стал совторгслужащим. Работа была до смешного легкой. Теперь я уже не боялся конкурентов (территория Монголии была поделена между несколькими нашими советскими «купцами»); после того, как я приобретал у монголов скот и сдавал его, я больше уже не болел за его сохранность. Это не то, как было раньше. В ценах никто мне не мешал; конкурентов, как я уже сказал, не было. Не болела теперь у меня голова, как раньше, кому и как сбыть заготовленный скот. Работа была такой спокойной, что у меня даже животик стал отрастать, чего никогда прежде не было.

Разумеется, что каждый год я приезжал в родные края на побывку. Видел я, как из пепла гражданской войны народ действительно героически восстанавливал свое хозяйство. Дух мой радовался.

Но вот в начале тридцатых годов началось изничтожение того, что так успешно созидалось. Поголовье крупного рогатого скота, лошадей, овец в нашей стране стало катастрофически падать.

– Что бы это значило? – задавал я вопрос комиссарам, с которыми встречался.

– Такова, – говорили они, – политика партии.

Я не унимался. Как же это так, если все живое, на чем спокон веков жил наш народ, изничтожается? Что же это за политика, если из нашей страны, как крысы с тонущего корабля, повалили целыми толпами араты в Монголию, казахи в Китай? Тут что-то не то, тут кто-то вредит. Тут-то и меня пригласили соответствующие органы. Ты, говорят, заклятый антисоветчик. Тебя, говорят, надо крепко перевоспитать, чтобы ты понял, что к чему.

Дали десять лет и направили на строительство Беломоро-Балтийского канала.

Работы я никогда не боялся. Работа – благодать для человека. Страшное – тюрьма без работы, когда готов на себя руки наложить. Тогда я еще молод был: мне только за шестьдесят перевалило. Было там и жулье, а были и люди степенные, больше из ученых, инженеров. Много там полегло костьми. В моей бригаде (работал я там бригадиром) были профессора, был даже один академик. Всех их туда прислали, как и меня, на перевоспитание. Один профессор все рассказывал о строительстве Петром Первым Петербурга на костях крестьян и сравнивал то строительство со строительством Беломорканала. Он, как и многие «академики», там умер. Потом, когда настроили бараков, улучшилось питание, многие выжили, даже по окончании строительства досрочно ушли домой. Так я оставил Сталину неразменных целых пять лет.

10. Новосибирск

Явился я домой в Новосибирск. Туда приехал мой сын. У него жила и моя старуха.

Теперь я уже был перевоспитанный. В городе страшные очереди за хлебом, нет жиров, нет масла – я молчу. Если раньше хватали мелкоту, то теперь стали хватать крупных карасей, комиссаров в орденах – я молчу. Стал работать слесарем на одном заводе, и оттуда хватали людей. Производству, это, конечно, не на пользу, но я молчу. Стали хватать и молчаливых. О них стали говорить: «Раз молчат, значит, что-то втихаря замышляют».

В бараке жить надоело, решил построить себе домишко деревянный и тихо там пережить все эти времена. Скажу откровенно: я неплохой резчик по дереву. Нигде этому я не учился, так, самоучка. И вот решил я своей дурьей головой, хоть и перевоспитанной, украсить этот домик резьбой по старому русскому обычаю. Получился не дом, а как говорил один краевед, «произведение искусства». Повалили ко мне экскурсии. Пропечатали обо мне в газете, называли «народным умельцем», искусным художником.

11. Повторно 10 лет

А на деле вышло, что меня не перевоспитали. И зачем мне было резьбой заниматься – вопрос, который я задаю и сейчас. На это художество обратили внимание в другом месте и вызвали.

– Вы Илья Емельянович Семенов?

– Да, – говорю, – я, сын собственных родителей.

– А это, – говорят, – вы были осуждены в свое время и отбывали срок наказания? – и достают знакомое мое старое дело с надписью «Хранить вечно».

– Да, – говорю, – я. Но позвольте, – говорю, – за ударное участие в строительстве Беломоро-Балтийского канала имени Сталина я был досрочно освобожден.

– Это, – говорят, – нам известно. Но оно нас не интересует. Нас интересует ваша теперешняя личность. Мы вас решили задержать.

– Как, – задержать? Я трудящийся, работаю слесарем на заводе, по большим праздникам получаю от администрации благодарности за перевыполнение…

– А это, – перебил следователь, – нам известная теперешняя тактика наших потенциальных врагов до времени выступать даже стахановцами, чтобы потом всадить нож в спину революции.

Таких «врагов революции» набиралось много и, чтобы хоть как-то придать приговорам юридический смысл, в Кремле придумали особое совещание при Министре внутренних дел. Это совещание юридически не трудилось обосновывать свои решения, а просто давало той или иной жертве срок: десять лет.

Получалось совсем по Крылову: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

12. В «столярке»

Когда мне перевалило за семьдесят, меня решили списать. Что из этого получилось, я уже вам рассказывал. За возрастом меня направили в эту самую инвалидную колонию, как в последний жизненный этап. Отсюда этапируют уж только на погост.

В колонии я стал иметь право не работать и получать 550 грамм серого хлеба и общую баланду. Вот до чего я дослужился. На воле, небось, грамма тебе не дадут без денег, а тут:

– Илья Емельянович. Пайку хлеба получай, баланду, пожалуйста.

Но, как вы знаете, без дела я не могу сидеть. В нашей колонии ведущим считается мебельный. Он дает наибольшие капиталы в нашу кассу. Вот начальник колонии и просит меня возглавить этот цех.

– Ты, – говорят, – ничего не делай. Только сиди и смотри, чтобы было так, как надо.

Пьяницей я никогда не был, а рюмочку выпить перед обедом – мой закон. Без нее и обед не обед. Вот я и говорю начальнику:

– Ладно. Согласен, поработать на благо колонии. Только скажи своим архарам (так Илья Емельянович называл надзирателей), чтобы они не отнимали водку, которую проносят мне люди с воли. Перед обедом я должен рюмочку проглотить. Тогда и работа будет спориться.

Он согласился, и вот четыре года я вправляю мозги своим столярам. Выговорил я еще у начальника второе условие, чтобы в ночную смену меня никто не тревожил. Я люблю выспаться.