Дичок - Вячеслав Подкольский

— Говорил я, предупреждал, не послушались, ан, по-моему и вышло! — торжествующе начинал он, едва войдя в двери, ни с кем не здороваясь. — Вот послушайте-ка, что пишут… — Иван Семёныч развёртывал газету и, сильно ударяя на букву о, читал «по печатному». — «От пятнадцатого сего ноября нам сообщают»… и т. д.

Когда Никита Гаврилыч осмеливался опровергнуть какое-нибудь соображение приятеля-политика, тот совал ему под нос газету, и оба принимались водить пальцами по строкам. Иван Семёныч петушился, тряся бородёнкой, и когда сапожник не убеждался никакими доводами, наскакивал на него, брызжа слюнами и воображая себя предводителем буров, а сапожника англичанином.

Если при этих стычках случалась Арина Тимофеевна, то она бесцеремонно охлаждала спорщиков, обращаясь к гостю:

— Шёл бы ты, Иван Семёныч, в лавку!.. Сам бездельничаешь, да и людей отрываешь от дела… Вояки тоже!

Стекольщик мгновенно смолкал и, сердито нахлобучив картуз, безмолвно удалялся, чтобы назавтра придти с новыми вестями.

Осафка называл про себя стекольщика «ерой».

В праздники у Карпова никогда не работали. Хозяин в мастерскую не выходил, подмастерья отправлялись гулять, а Федька, когда он не был дежурным, отправлялся к своей матери, прачке Соломониде. Васька, питавший почему-то необыкновенную страсть к деревянным колодкам, тщательно расставлял их в правильные ряды по полкам. Исполнивши эту свою обязанность, он убегал на двор играть с мальчишками в шары. Осафка в мастерской оставался один. Эти минуты одиночества он особенно любил. С товарищами Осафка не «водился», даже мало разговаривал с ними и, вообще, оставался, как выразилась бабушка, «диким». Забившись в угол ближе к печке, он закрывал глаза и предавался своим любимым мечтам о свободе. Осафка окончательно порешил, что жить здесь «не у чего». Все ему не милы. Ваську он презирал за его увлечение бесполезным мастерством. Жажда наживы была Осафке чужда, а Федька, это явное воплощение города, был ему прямо противен своим хвастовством о получках на чай и иных плутовских аферах. Вспоминалась Осафке такая сцена: кто-то из постоянных «давальцев» предупредил хозяина, чтобы он никогда не присылал к нему с заказом Федьку, так как тот не только просил, но даже требовал себе на чай. Этим очень возмутилась хозяйка, давшая ему верное прозвище «проходимца». Она послала за Федькиной матерью и, рассказав ей в чём дело, просила его «унять». Соломонида, низенькая, толстая женщина, бесстрастно выслушав жалобу хозяйки, подошла к сыну и, схватив его за волосы, начала таскать его из стороны в сторону безмолвно, с привычным жестом прачки, полощущей бельё. Федька принимал наказание как должное. Когда Соломонида утомилась, то посадила его на прежнее место и, отдуваясь, обратилась к хозяйке:

— Покорно благодарю вас, Арина Тимофеевна, за ваше неоставление!.. Только в другой раз прошу вас уж самих с ним расправиться, а то, вот, я из-за него, паршивца, день потеряла, а день-то, ведь, сорок копеек!.. Прощайте, матушка!

Тотчас по уходе матери, Федька выбежал в сени, достал припрятанное в стенной щели крошечное зеркальце, причесал голову и обдёрнул рубаху, а вечером рассказывал товарищам, что когда в сумерки его посылали в кожевенную лавку, так он устроил такую штуку: получив с рубля пятьдесят копеек сдачи и отойдя несколько шагов от лавки, он наклонился к земле и начал шарить руками и плакать. Нашлись сострадательные прохожие, которые стали спрашивать, о чём он плачет, и Федька пояснил, что у него был хозяйский рубль, и пятьдесят копеек из него он потерял, что идти домой он боится, так как его будут бить за это. Растроганные прохожие давали ему, кто что мог, и таким образом он набрал семьдесят шесть копеек. Это Федьке так понравилось, что он решил поступать и впредь так же, чтобы накопить денег и купить часы и брюки «навыпуск».

После того, как обнаружилось вымогательство Федьки с «давальцев», хозяин стал посылать иногда с заказами Осафку. В одном доме ему дали гривенник. По возвращении в мастерскую, он отдал его хозяину и доложил, смотря по обыкновению куда-то в сторону:

— Хорошо, сказали, и дали гривенник.

Никита Гаврилыч рассмеялся и велел Осафке гривенник взять себе. Долго думал Осафка, что ему с ним делать, и наконец, после переговоров с Федькой, нанял его за копейку написать бабушке письмо, в котором хотел излить свою тоску по деревне. Осафка так много и несвязно говорил о чём писать, что Федька сразу его осадил:

— Так я тебе за одну копейку-то и стал рацеи разводить!

Больше он не хотел и слушать Осафку и начал писать, что самому приходило в голову. Быстро кончив письмо, Федька не пожелал даже его перечитать вслух, запечатал в конверт, написал адрес и сказал:

— Давай копейку-то, да семь на марку, я сам отправлю письмо, — тебе не суметь, деревенщине!

Ответа на письмо от бабушки Осафка, конечно, не получил, и было ли оно послано Федькой — осталось неизвестным. Прождав и не получив ответа, Осафка и с этим порешил, что это нестоящее, не мужицкое дело.

III

Так прошла зима, и приближалась Пасха. Веяние весны совсем взбудоражило Осафкину душу. Он страшно томился в мастерской и часто выбегал на крыльцо, прислушиваясь к чириканью налетевших в соседние сады птиц. Однажды Осафка заметил, что травка у забора позеленела. Это привело его в такой восторг, что он сбежал с крыльца и несколько раз перекувырнулся по ней через голову, тут же порешив, что он уйдёт из города. По ночам его головёнка усиленно работала над планом побега.

На первый день Пасхи мастерская опустела. Хозяева находились наверху, в своей квартире, оба подмастерья отправились ходить по колокольням городских церквей, Федька пошёл к матери, а Ваську отпустили на всю святую неделю к родным в деревню. Осафка опять остался один-одинёшенек. В час дня хозяйка плотно накормила его обедом и посоветовала ему:

— Что тебе сидеть одному-то? Поди погуляй!

Никита Гаврилыч ради праздника подарил Осафке гривенник на орехи, а Арина Тимофеевна, кроме того, отыскала для него старенький пиджачишка сына и такие же сапожонки. Нарядившись, Осафка с недоверием и даже с каким-то пренебрежением оглядел себя кругом и вышел за ворота, на улицу. День, как почти всегда бывает первый день Пасхи, был светлый, радостный. На утомлённых постом и предпраздничной работой лицах прохожих в новых, праздничных нарядах лежала печать какого-то юного умиления и радости. Эта радость наполняла весь воздух, выливаясь неудержимым, весёлым трезвоном колоколов. Постояв несколько минут у ворот и видя частые христосования прохожих, Осафка сочувственно ухмыльнулся и побрёл налево. Пройдя две-три улицы, он очутился на крутом берегу родной своей Волги. Здесь был радостный праздник не только у людей, но и у самой природы. Освободившаяся ото льда река, не зная удержу, металась мутными волнами к берегу и, ударившись о него, шумливо пенилась, спеша к другому, низменному, где преград ей не было, и где она мощно расстилалась, затопляя дворы и домики городского предместья. Увидев этот простор и какую-то безумную свободу Волги, Осафка сам обезумел и, не заметив даже удобного спуска с берега в виде лестницы, стремглав спустился с крутизны к самой воде. Тут он увидел подходивший пароходик-перевоз, тащивший за собой огромный паром, переполненный людьми и телегами. Осафке тотчас же мелькнула мысль переехать на другой берег, на котором стояла и его родная деревня, чтобы полюбоваться знакомым разливом. Ощупав в кармане гривенник, подаренный хозяином на орехи, Осафка решил отказаться от лакомства и употребить его на плату за переезд. Когда паром освободился, Осафка, заплатив пятачок, вошёл на него и примостился около перил. Переехав на другой берег, он стал бродить по нему, стараясь отыскать что-нибудь похожее на ту картину, к которой он привык у себя в деревне. Там на противоположном нагорном берегу Осафка видел густые заволжские леса, куда он иногда переправлялся с рыбаками на лодке, а здесь, вместо лесов, лезли друг на друга неуклюжие дома ненавистного ему города. Предместье также его не удовлетворило, так как дома предместья, казавшиеся с городского берега маленькими, оказались, вдруг, большими, двухэтажными, на городской манер. Везде попадались торговцы с лотками, наполненными соблазнительными сластями, что ещё больше усиливало дурное настроение Осафки, так как оставшийся пятачок был необходим на обратный переезд. Сказав про себя свою обычную поговорку: «Нестоящее дело!» — Осафка сел на паром и поехал домой. Всю дорогу сидел он хмурый и ни на что не смотрел. Домой он вернулся усталый, скучный, так что это даже заметила хозяйка.

— Ты что какой кислый? Есть что ли хочешь? — спросила она и дала ему кусок пирога.

В мастерской был один только глухой Иван. Он сидел в углу на липке и напевал пасхальные мотивы.

На второй день праздника дежурным был Федька. Рано утром он вернулся от матери во всей своей красе: напомаженный, в заветных брюках «навыпуск» и в жилетке поверх вышитой синей рубахи. Вынув из кармана кошелёк, Федька хвастливо потряс им в воздухе, от чего загремели лежавшие там деньги, и пояснил: