Башни из камня - Войцех Ягельский

И теперь они возвращались, уверенные, что найдут поддержку и одобрение, по крайней мере, у жителей нищих приграничных селений, давно забытых чиновниками далекой Махачкалы, занятых только приумножением собственных богатств. Повстанцы рассчитывали, что при помощи чеченских боевиков им удастся прогнать российских солдат, охраняющих границу, и на освобожденных землях провозгласить независимую горную республику правоверных. А она со временем должна будет воссоединиться с Чечней, и другими, возникающими в Дагестане оазисами свободы и закона Аллаха, превращаясь в центр кавказского халифата.

На третий день чеченские и дагестанские руководители восстания собрались во взятой без боя деревушке Ансальта. После короткого совещания выбрали штаб восстания. В него вошли представители полусотни затерянных в горных ущельях аулов, которые и так жили по законам Корана, без революции и вооруженных бунтов. Из некоторых селений изгнали присланных из столицы милиционеров и чиновников. Из других те сами сбежали от нужды и безнадежности, также как учителя, врачи, агрономы.

Среди руководителей восстания — мулл, журналистов и поэтов — многие имели за собой многолетние сроки в тюрьмах и колониях в далекой Сибири. Тюрьмы и изгнание были наказанием за бесплодную, казалось бы, борьбу за свободу покоренного россиянами Кавказа и запрещенный ими ислам. Во главе повстанческого совета встал мулла Багаутдин Мохаммедов из Кизляра, тут же объявивший себя шейхом. Его визирем стал Сираджуддин Рамазанов, аварец из Гуниба. Повстанцы провозгласили создание независимой мусульманской горской республики и объявили священную войну России. Выбрали и эмира, который должен был вести их к победе. Единогласно, без слова сомнения, эмиром был избран чеченский командир, организовавший набег на дагестанские приграничные районы, а в ходе войны с россиянами снискавший такую славу, что его считали героем не только в Чечне, но и на всем Кавказе. Его звали Шамиль Басаев.

На следующий день налетели российские самолеты и сбросили на Ансальту бомбы. На Кавказе вспыхнула новая война, после которой неизбежно должна была разгореться самая большая, самая страшная из всех предыдущих.

Вертолеты тяжело, с воем отрывались от земли. Серо-зеленые, с красными звездами на бронированных боках, они боролись со свежим, прозрачным утренним воздухом, как пловец, который отчаянно пытается удержаться на воде.

Из расположенного на высоком холме Ботлиха издалека было видно, как они летят по ущелью над речкой с низко опушенными вниз носами как будто рассматривают себя в потоке или пытаются разглядеть что-то 12 среди валунов. И только у подножья горы, где ущелье поворачивало, чтобы обогнуть высокий уступ с прилепившимся к его склону городком, вертолеты взмывали вверх от реки. Внезапно, как будто в последний момент замечали скалу, о которую могли разбиться.

Громко взвывая от усилий, взбирались все выше и выше, постепенно выбираясь из теснины, и, поднявшись до уровня ботлихской площади, повисали, наконец, неподвижно над городом. Там выравнивали строй, как будто совещаясь, чтобы через минуту хищно атаковать гору, образующую противоположную стену ущелья. Местные называли гору Ослиным Ухом. На ее склонах, на соседней Лысой Горе, и в расположенном между ними селе Тандо укрывались пришедшие из Чечни партизаны, пытавшиеся поднять в спокойном Ботлихе вооруженное восстание.

В первый день они подошли к самой границе и меткими выстрелами уничтожили несколько российских вертолетов на посадочной площадке, вырубленной в скалах ниже города. Однако им не удалось поднять местных аварцев на борьбу. Мало того, здешние горцы не только не подчинились пришельцам, но выступили против них. Жители аула Годоберди, вооруженные старыми охотничьими ружьями на волков и медведей, первыми не впустили партизан в свое селение, а потом отражали атаки, сбрасывая на нападающих каменные лавины. Встретив неожиданный отпор, партизаны окопались в горных схронах, в пещерах и лесах, покрывающих склоны гор. Разделившись на группы по несколько человек, они отстаивали только уже занятые высоты, перевалы и аулы. Ожидали подкрепления и приказов из Чечни.

Днем, когда российские самолеты и вертолеты сбрасывали на них бомбы и ракеты, партизаны укрывались в безопасных пещерах. Выходили, когда после налетов наступала глухая тишина, а россияне отправляли в горы пехоту. С верхушек голых скал партизаны стреляли по карабкающимся вверх солдатам, как по мишеням в городском тире.

После провала нескольких кровопролитных попыток штурма, россияне сменили тактику. Теперь только изредка были слышны автоматные выстрелы, которыми партизаны встречали подлетающие вертолеты. Еще реже случались бои на горных склонах. Войну с партизанами вели тяжелые, бронированные вертолеты, которые весь день, с раннего, прохладного утра до позднего, теплого вечера, терзали партизанские укрытия и разрушали занятые ими деревни. Систематически, день за днем, дом за домом.

Горы вокруг Ботлиха гудели далекими, глухими взрывами. Белые столбы дыма, вздымающиеся над серыми скалами и зеленым лесом, отмечали места, куда попадали бомбы и ракеты. Когда налеты учащались, сизый дым как туман затягивал склоны и вершины гор. Бомбардировки прекращались только в обеденное время, в полдень, когда больше всего всем докучала жара.

Над городком повисла мертвая тишина. Казалось, жители перестали дышать и напряженно вслушиваются в далекие взрывы, пытаясь по ним угадать, что их ждет.

На каменной площади, примостившись на небольшой лавочке, сидели усатые старики в меховых шапках. Они наблюдали за этим военным спектаклем в горах молча, без единого слова, застыв в неподвижности. С утра до вечера торчали на площади, как немногочисленные и такие же 13 старые, как они, деревья, дававшие им тень от палящего солнца. Они походили на ветеранов, которых за заслуги пригласили на бесплатное представление. Их с почестями привели в зал и оставили одних, где они в молчании смотрели повторяющийся без конца спектакль, ни содержания которого, ни заключенного в нем послания они не понимали.

Впечатление усиливалось тем, что весь городок напоминал вырубленный в скалах амфитеатр. Залом были окружающие Ботлих стены гор, в их расщелины и уступы рядами втискивались каменные дома. В поисках опоры и равновесия сбивались вместе, расталкивали друг друга, взбирались друг на друга. Крыши домов, стоящих ниже по склону, служили двором тем, что были выстроены выше, а соседние сакли опирались на общие каменные стены. В этой несусветной тесноте и борьбе за жизненное пространство почти не оставалось места узким, крутым улочкам, сбегающим от домов в верхних рядах к площади и пристроившейся на ней небольшой мечети. Это было центральное место, самое главное, святое, закрепленное за старцами, которые целыми днями наблюдали, как самолеты и вертолеты прочерчивают темно-синее, погожее небо, распугивая ястребов и орлов.

Дети проводили дни на крышах и верхушках деревьев, откуда открывался самый лучший вид на захваченное самолетами и вертолетами небо, панораму гор и разворачивающуюся вдали войну. Больше всего детишек собиралось на крышах и деревьях на краю городка, прямо над пропастью, из которой карабкались вверх вертолеты. Стоя над обрывом можно было с близкого расстояния посмотреть в лицо пилотам, когда они поднимали машины на уровень скалистого уступа Ботлиха. Каждый выныривающий из челюсти ущелья вертолет встречался визгом восторженной детворы.

Женщины наблюдали за войной со своих подворий, а точнее, занятые работой у колодцев и печей, бросали на нее мимолетный, озабоченный взгляд. С трудом распрямляли спины над корытами и дымящимися котлами, заслоняли глаза от солнца и смотрели в небо.

На весь день, с восхода до заката, возвещенного муэдзином, который из сельской мечети протяжно звал верующих на вечернюю молитву, городок, а вместе с ним и мы, приезжие журналисты, замирал в бездействии, наблюдая за вертолетами и вслушиваясь в глухие, далекие взрывы.

Больше делать было нечего.

Ничего не происходило.

Дело в том, что из нашего амфитеатра не видна была сцена, на которой разыгрывалось представление. Ее заслоняла огромная зеленая гора. Мы слышали отзвуки битвы, видели столбы дыма, поднимающиеся над вершиной горы, и исчезающие за ней вертолеты и самолеты.

Три влетели, три вылетели, грохот, дым, перерыв. И опять. Два влетели, потом еще два. Грохот, дым, шум двигателей возвращающихся машин.

Мы сидели, как зрители перед занавесом, который кто-то забыл поднять, хоть спектакль уже начался. Актеры входили на сцену и уходили с нее, а мы не знали, что там происходит. До нас долетали отзвуки разыгрывающейся за занавесом драмы, но об ее содержании и течении мы могли только догадываться.

Не было никакой возможности уйти отсюда. Военные успели уже перекрыть все дороги через горы в Ведено, в Чечню. Солдаты на постах вокруг Ботлиха не пропускали никого даже в аул Годоберди — якобы неподалеку от него шли бои. Нас должны были отвести туда аварцы, с которыми мы летели в пустом самолете из Москвы в Махачкалу. Аварцы жили в Годоберди, а на лето выезжали в Россию, где нанимались на стройки сезонными рабочими. Бросили работу, услышав по радио сообщение о партизанах из Чечни, которые пробрались за их межу. Аварцы возвращались в аул, чтобы дать отпор непрошеным гостям. По дороге ссорились друг с другом. Один из них считал, что автоматы надо купить на рынке в Махачкале, двое других убеждали, что нечего тратить деньги, наверняка оружие раздадут в ауле местные власти.