Рассказы - Зинаида Кузнецова

Галина Сергеевна вышла из машины.

— Куда ты? — попытался остановить её муж, но она уже шагала к старушке. Внучка Олечка побежала за ней, тихонько говоря: «Бабушка, это кто? Это Баба-яга, да?»

Старушка пристально смотрела на приближающуюся Галину Сергеевну и на девчушку, в глазах её Галина Сергеевна заметила недоверие и даже страх.

— Здравствуйте, бабушка.

Старуха, не отвечая, всё так же непонятно глядела на них.

— Это кто? — вдруг, кивнув на Олю, спросила она.

— Это, это Оля, внучка моя.

— А ты кто?

— Я… — начала было Галина Сергеевна, но странная старуха перебила её:

— Ты Анна?

— Анна? Почему Анна? Меня зовут Галина Сергеевна.

— А где Анна?

— Бабушка, я не знаю, про какую вы Анну спрашиваете, но я хотела у вас спросить, не знаете ли вы, здесь когда-то жила тётя Мария, у неё ещё шестеро детей было? Мы у неё в войну жили.

Старуха надолго замолчала, всё так же пристально разглядывая их.

— Это я, — наконец, сказала она. — А ты, значит, Галя, дочка Аннушки?

Галина Сергеевна только теперь поняла, про какую Анну спрашивала женщина — про её, Галинину, мать, Анну Александровну.

— Так это вы, тётя Мария? — кинулась она к женщине.

— А Анна-то где? — уклоняясь от её объятий, опять спросила старая женщина.

— Мама умерла давно, тётя Мария. В Ташкенте. Мы после войны в Ташкенте жили, я потом в Москву учиться уехала, а мама так и прожила там до самой смерти.

— Значит, умерла Анна… Не дождалась я… — тихо проговорила старушка. — Ну, вот и всё, и мне теперь жить незачем.

Галине Сергеевне вдруг стало не по себе — что она такое говорит? Что значит — жить незачем? Может, старушка не совсем здорова? Нет, как бы там ни было, она должна поговорить с ней. Мать, пока была жива, частенько вспоминала Марию, говорила, что хотела бы увидеть её, да всё как-то не складывалось поехать: из Узбекистана в Смоленск — не близкий свет. Потом началась перестройка, распад страны — какие уж тут поездки! А потом мать умерла. От аппендицита. Пятнадцать лет прожила после онкологической операции, а от аппендицита умерла. Практиканты аппендицит вырезали… — Пойдёмте в хату, — после долгого молчания сказала старушка.

Муж Марии, Николай, перед самой войной был арестован и осуждён на три года за антисоветские высказывания. Что он там высказывал, Марии было неизвестно, да и Николаю, пожалуй, тоже — мало ли что он мог наболтать с пьяных глаз! А выпить он любил! Загулы случались многодневные, он иногда так долго отсутствовал, что в деревне начинали его забывать. Мария тянула дом, хозяйство, работала в колхозе и рожала, одного за другим, ребятишек. Шестеро ртов просили ежедневно хлеба, а он не всегда бывал в доме. Самому старшему, Павлику, было двенадцать лет, а младшенькая родилась в начале войны, когда отец семейства уже совершал трудовые подвиги на Беломорканале. Тесная хата, с земляным полом, с печью в пол-избы и полатями едва вмещала всех. Спали вповалку, укрывались драными дерюжками и разным тряпьём. На крюке, вбитом в потолок, висела люлька с младенцем.

В один из дождливых осенних вечеров в дверь хаты постучали. Павлушка, выглянув, увидел женщину с ребёнком на руках и державшегося за её юбку пацанёнка лет шести. «Мам, — крикнул он, — тут нищенка пришла!»

«Я тебе дам — нищенка! — сердито откликнулась мать, — богач нашёлся, — она толкла в большом чугунке картошку на ужин. — Кто там, пусть заходит».

Анна, увидев кучу чумазых ребятишек, казалось, заполнивших всё пространство, хотела повернуть назад, но силы оставили её, и она опустилась прямо на земляной пол. «Чего стоишь, — закричала мать на Павлика, — неси фуфайку, подстели под неё!» Сама, взяв девочку, положила её на тёплую лежанку, укрыла тряпьём, мальчика подсадила на печку, сунув ему горячую картофелину. Он тут же, обжигаясь и давясь, стал есть. Дети с любопытством смотрели на него, толкались и хихикали.

Так Анна с детишками оказалась у Марии. В селе давно уже были немцы, полицаи ходили по домам, выявляли колхозных активистов, коммунистов и комсомольцев.

Возле школы, превращённой в полицейский участок, соорудили виселицу, согнали народ и повесили директора школы, и он висел там целую неделю, другим в устрашение.

— Ты меня, я смотрю, не узнала? — спросила хозяйка на следующее утро Анну.

— Нет, — вглядываясь в её лицо, ответила удивлённая Анна, — мне кажется, мы никогда не встречались. А вы меня знаете? Откуда?

— Оттуда! — резко ответила Мария и вышла из хаты. Анна пошла за ней.

— Мария, я, честное слово, вас не знаю. Может, вы ошиблись?

— Ошиблась я, как же! Ты моего мужика посадила, детей без отца оставила. Ошиблась! — со злостью сказала Мария.

Анна ошеломлённо смотрела на неё.

— А… как ваша фамилия? — Она до войны работала судьёй и, конечно же, ей приходилось выносить обвинительные приговоры. Ну, надо же было попасть именно в эту семью!

— Что тебе моя фамилия! Мужика нет, отца у детей нет, вот и вся фамилия!

Анна хотела сказать, что она действовала по закону, наверно, её муж был виноват, иначе не посадили бы, но… промолчала. Она слишком хорошо знала, как бывает.

— Мы уйдём, сегодня же уйдём, — не глядя на Марию, сказала она.

— Куда? Где вас ждут? Живите, чего уж…

— Нет-нет, мы уйдём, вы и так в тесноте.

— Ну, как хотите! Уговаривать не буду.

— Мама, — в хату вбежал запыхавшийся Павлик, — полицаи по деревне ходят и с ними два немца с автоматами.

— А ну, быстро все на печь! — хозяйка шлепками загнала ребятишек на печку, приказав сидеть там тихо. — А вы чего! — гаркнула она на Анниных детей. — Особого приглашения ждёте?

Заскрипела дверь, в сенях послышались тяжёлые шаги, и в избу ввалились староста деревни и два немца, в мокрых шинелях, с автоматами. Вторые сутки, не переставая, шёл сильный дождь, перемежаемый снегом. На дворе всего лишь середина ноября, а уже снег… Старики говорят, что зима ожидается суровая.

— Слышал, у тебя гости появились? — пьяный староста, сощурившись, смотрел на Анну. — Кто такая? Документы?

— Нет документов, сгорели все при бомбёжке, — обмирая от страха, отвечала Анна. Всё, конец, думала она, сейчас хозяйка выдаст её… Дети, дети как же… одни останутся…

— Ну, раз нет документов, собирайся!

— Да сестра она моя, сродная, — вдруг сказала Мария, — из городу приехала. Дом ихний сгорел, документы тоже все сгорели… Сеструха она мне…

— А муж где? Небось, воюет, против доблестной немецкой армии? — староста икнул.

— Нигде он не воюет, сидит он! Посадили, как врага народа! — сказала Мария. Анна, стараясь не показать изумления, смотрела на неё.

— И ничего не сидит! — вдруг закричал сынишка Анны. — Мой папа командир! Он с фрицами воюет!!!

— О-те-те-те! — староста с издёвкой смотрел на женщин. — Вы кого обмануть хотели, мокрохвостки! А ну, собирайтесь, разберёмся, что вы за птицы. Обе собирайтесь! — рявкнул он.

Мария кинулась к висевшим в углу иконам, достала замызганный конверт, сунула его под нос старосте.

— Вот, читай, от мужика ейного. А ты чего молчишь, — накинулась она на Анну, — из-за твоего каторжника нам погибать?

Староста осмотрел конверт, прочитал обратный адрес, вытащил листок и стал медленно, по слогам читать: «Добрый день или вечер, дорогие жена и детки… Шлёт вам свой пламенный привет с далёкого севера ваш муж и отец…». Не дочитав, он свернул листок, положил его обратно в конверт, ухмыльнулся:

— Ну, ладно, смотрите у меня! Самогон есть? — без перехода спросил он у Марии.

— Есть, есть! — Мария достала из-под лавки большую бутыль с мутной жидкостью. — Бери, Михей Ильич, бери весь. Хорошему человеку не жалко.

Староста взял бутыль, показал немцам. Те, стоявшие как два истукана, оживились, зацокали языками: «О, шнапс, шнапс!»

Таких лютых морозов, как в ту зиму, не помнили даже старики.

Семейство Марии голодало. Корову давно свели со двора немцы, была надежда на кур, но и тех переловили фрицы, осталась одна картошка, но едва ли её хватит до нового урожая. Да и будет ли он, новый урожай, придётся ли посадить огород — никто не знал. Война в разгаре. Немцам дали под Москвой от ворот поворот, народ немного ожил, появилась надежда на перелом в войне, но пока полстраны было под немцем.

В один из самых морозных дней Марию вызвали в управу.

За столом сидел Фонарёв, бывший зав–лубом из их деревни, в куцем немецком мундире, с усиками под Гитлера. Мария даже не сразу его узнала, хотя, как и все, давно знала, что он теперь большая шишка у немцев, и слухи о его жестокости вызывали у людей ужас.

— Ну-ка, расскажи мне про свою двоюродную сестру? — ухмыляясь, сказал он, — откуда она у тебя взялась? Я ведь не Михей, я вас всех здесь как облупленных знаю. Нет у тебя никакой сестры, и не было никогда. Так что давай, выкладывай, а то, ты меня знаешь!