Тихая Виледь - Николай Редькин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– От пила тупозубая! Едрить твою мать-перемать, послал Бог бабу неразумную… Степка!
– Чего? – отозвался из передней избы недовольный молодой голос.
– Чего, чего… Хомут выноси.
Рыжеволосый статный парень в белой домотканой рубахе переступил порог и остановился, глядя на отца.
– Ну, чего вытаращился? Плуг, говорю, готовь…
– Так сыро ведь, – насмешливо начал парень, – сам, говоришь, щупал…
– Рано тебе дикоту-то думать! – взревел Егор. И Степка, не прекословя более, пошел из избы.
III
Пахать начали, когда уже высоко поднялось над заднегорским угором майское солнце. Большая, старая, с прогнувшейся хребтиной и отвисшим животом Егорова кобыла, прозванная Синюхой за свой бусый цвет, ходко тащила под гору прицепленный к олуку[3] плуг, а в гору шла медленно, лениво, упрямилась и поминутно останавливалась. Егор, не доверяя сыну, пахал сам. Бранился, ухал на Синюху что было мочи.
Кобыла дергала плуг, но метра через три опять вставала, испуганно озираясь по сторонам. Это так надоело Егору, что он, злой и вспотевший, вдруг подскочил к кобыльей голове и стал неистово кусать ее за уши, приговаривая:
– На вот, на вот!
Степка рот раскрыл. Глаза вытаращил. И стоял так с отвисшей нижней челюстью. А кобыла мотала большой головой, уклоняясь от хозяйских укусов.
Мужики, видевшие, как Валенков учит нерасторопную кобылу, громко смеялись по угору.
Шире всех пялил глотку Захар Осипов:
– Иди-ко давай покурим, – звал он Егора, – дай ты ей, христовой, перепышкать…
Охотно, словно только того и ждал, бросил Егор вожжи, пошел на соседский участок.
– Бумажки-то у тебя, Захар, не найдется ли? – спросил он, когда они сели на межу.
Захар добродушно улыбался в черную бороду.
Неторопливо достал кисет, вынул из него бумагу и, оторвав аккуратный прямоугольный кусочек, подал Егору.
Им обоим было лет под сорок, но Егор выглядел старше своих лет и больше походил на высохшего старика, чем на сорокалетнего мужика.
– Накажи-ка ты Анисье шепотки изладить да в пойло кобылье добавить. Глядишь, исправнее Синюха-то будет…
– Шепотки-то, они ведь иногда пузырями выходят, – недовольно отозвался Егор. Его больно задевали осиповские насмешки.
– А это уж кому как… Кому и пузырями…
Егор, не слушая Захара, смотрел, как Степкин одногодок Ефим Осипов ловко управляется с конем.
Один из младших Захаровых сыновей убирает с пашни камни, которых здесь, на взгорье, много выпахивается каждый год; другой, такой же чернявый, как Захар, мальчуган лет двенадцати с жиденькой ивовой вицей, ходит за конем сбоку, по непаханому. Остановится конь, косит на мальчугана глазом. Тот выжидает с мгновение, дает коню передохнуть.
– Но! – ухает Ефим, дергает за вожжи, а конь, как не ему говорят, все косится на мальчугана.
И как только делает тот неторопливое, такое понятное коню движение, – может быть, только еще подумает сделать его, – а конь уж не дожидается, когда высоко поднимется жиденькая, с присвистом, вица и опустится на его черную, вспотевшую холку, – рывком дергает плуг и натужно тянет, мотая низко опущенной головой.
– Ефим! – закричал Захар с межи, когда конь снова остановился. – Не налегай так на плуг, медведь…
Егор устало поднялся, заковылял на свой надел.
– Давай-ко пробуй, погляжу я, чего у тебя, непутевого, нарастет, – велел он, подойдя к Степану.
Тот неуверенно взялся за ручки плуга:
– Но!
Понуро стоявшая Синюха даже ухом не повела.
– Едрить твою, чего еще! – рявкнул Егор. Лошадь вздрогнула, потянула плуг. Степка спотыкался, поспевая за ней.
Он не дошел борозды, как озорной девичий смех заставил его оглянуться. И Синюха тотчас остановилась, словно ей так и велено было. Межой, по извилистой тропинке, бегущей от деревни к ручью Портомою, с бельем на коромысле шла статная девушка лет семнадцати. Улыбка не сходила с ее красивого лица.
Посмотрел в сторону хохотуньи и Ефим Осипов. И черные, как у цыгана, густые брови его сошлись у переносицы, спрятав глаза.
Проходя мимо Степана, девушка глянула на него из-за коромысла, и почудилось ему, будто сверкнуло что-то между ними, в сердце ударило, грудь сдавило. И жарко сделалось: глазищами, как огнивом, эта краснощекая в нем искру добывает!
– Степка! – погрозил Егор.
И очнулся Степан, дернул за вожжи.
– И не горбись, не горбись, – грозно продолжал отец, – смеются ведь люди!
Распрямил Степан спину, расправил плечи и проворно пошел бороздой.
Но когда Синюха останавливалась, вытирал он рукавом рубахи вспотевший лоб и смотрел под угор, где в логу у широкой колоды, чуть нагнувшись, девушка-расторопница ловко отбивала кичигой домотканое белье…
IV
Конец мая стоял теплым, сухим.
Закончив сев дома, Захар торопился выехать в лес катить пальники. Ранним утром после Христового Воскресенья велел сыновьям собираться в дорогу. Выйдя на крыльцо, он громко распоряжался и бранился:
– Афонька, опять не с того боку запрягаешь! И не крути шарами-то, слушай, чего такают!
Афоня поднял уже оглоблю и, взяв дугу, хотел было вправить ее в гуж.
Бросив оглоблю, зашел с другого боку.
– Ногой, ногой в хомут упрись, – продолжал наставлять отец: Афоня не мог затянуть супонь. – Ту ли дугу взял? Поди, новую? Где же она у тебя затянется…
– Ту, вроде бы, – недовольно отвечал Афоня.
– Вроде бы!.. Ефим!
С задворья пришел Ефим, помог Афоне затянуть супонь, подтянул чересседельник.
Мужики погрузили на телегу метлы, мешки с льняным семенем.
Дарья суетилась вокруг своих работников, привязывавших веревкой поклажу, и приговаривала, кивая на самого младшего, чернявого Саньку:
– За ним-то хоть приглядывайте. Мало ли… Не испужался бы чего в лесу. И лапти у него старые, сухие, как бы не пыхнули. Глядите, не нарешил бы ногу. Живи потом стороником-то[4]! Ну, давай, бласловесь, хоть бы все ладно да хорошо…
Афоня взобрался по оглобле на коня, дернул за узду.
– За хомут-от держись, свернешь пивичу-то[5]! – беспокоилась Дарья, видя, как неловко сидит Афоня на покатой спине Гнедка, потащившего в гору груженую телегу.
Во дворе Валенковых нетерпеливица Анисья распоряжалась своими потетенями:
– Все уж ковдысь уехали, а вы ведь уж нисколечко не шевелитесь на все-те на болетки!
Егор матюгался, а Степан ворчал что-то под нос.
И совсем уж ему нехорошо и жарко стало до противности, когда он услышал за изгородью знакомый девичий хохоток:
– Да вы и правда замешкались! – И, не сказав более ни слова, озорница бросилась догонять своих.
На самом гребне заднегорского угора она остановилась, и Степан с мгновение смотрел на эту далекую, неподвижную фигуру, за которой висело синее-синее полотно неба.
– Полька, пешком пойдешь! – по-мужицки строго окрикнул сестрицу мальчуган лет десяти, сидевший на верховой.
– Тятя, ты смотри-ко! – как птица встрепенулась девушка. – Да неужто и у нас еще один мужик объявился? Кабы не на верховой ты сидел, я бы тебя, Ванюшка, всего расчеловала!
– Дай тебе волю, дак… – недовольно отвечал Ванюшка.
– Ой-е-ё, е-ёшеньки! – хохотала Поля, садясь на телегу позади отца.
Михайло, плотный, круглый мужичок, был угрюм и немногословен:
– Трогай давай!
И Ванюша дернул за поводья; лошадь затрусила под пригорок по узкой тележной дороге.
Через минуту-другую деревня пропала.
Осталось лишь синее небо, да солнце, поднимающееся все выше, да чернеющий в отдалении лес…
V
У лесной избушки Ефим распряг коня и привязал его чуть поодаль на травяном носке.
Захар осмотрел высокую пальниковую борону, проверил прочность черемуховых колец, которыми треноги крепились друг к другу.
Новая кулига Осиповых, рубленная прошлым летом, находилась в полверсте от избушки. Туда мужики пришли, когда майское солнце поднялось над высокими деревьями, высушило на солнцепеках росу.
Трещали под ногами сухие ветки, разбросанные по всему пространству кулиги. В центре ее стояли костры: залысины на деревинах загорели; кой-где отставшая береста высохла и скрутилась.
Мужики принялись за работу: кряжи складывали валами-ставами, на всю ширину кулиги.
Когда все было готово, запалили скалину и кряжи подожгли. Дым разных цветов – серый, черный, синий – густо повалил к ясному небу.
Засверкали языки пламени, словно проголодавшееся чудище принялось облизывать сушье, землю, траву. Треск, копоть, едкий дым, жар – не подойти!
Но как только кряжи все взялись огнем, мужики длинными стягами-ожегами стали перекатывать их.
Ефим щурился, вытирал струившийся по лицу пот рукавом грубой холщовой рубахи-верховичи, спускавшейся ему чуть ли не до колен. Закоптились и высокие опушни из портна, и берестяные лапти, бывшие на нем.
Захар, весь потный и красный от жары и огня, орудуя ожегом, поглядывал, насколько хорошо прогорают древесные корни и дерн.
Щурясь от дыма, Афонька с Санькой подметали угли метлами, отбрасывали в сторону головяхи.
