Иди до конца - Сергей Снегов

Терентьев не ошибся — причина опоздания была в новом увлечении.

— Я вчера попала на эстонский хор, — делилась Лариса переживаниями. Она хлопотала у стенда, собирая схему нового опыта, и искоса поглядывала на Терентьева: действуют ли на него ее признания. — Они пели, кажется, «Реквием» Моцарта — что-то очень торжественное и скучное. Под такую музыку хочется умереть. Вы не поверите, какой у них дирижер — высокий, изящный Я час бродила по улице после концерта, чтоб поговорить с ним, но он вышел с певцами. Как вы думаете, Борис Семеныч, он женится на мне, если мы познакомимся?

— А вдруг он женат?

— Вот этого я боюсь. Такие люди почему-то всегда женаты.

— Вероятно, в этом виноваты женщины — не дают проходу хорошим людям, пока не утащат в загс.

— Ненавижу женщин, они хищницы. Не понимаю, что находят в них мужчины.

— У мужчин плохой вкус, Лариса, с этим приходится мириться.

— Борис Семеныч, вы на меня не рассердитесь?

— За что? Что вы не поговорили с вашим дирижером и от этого всю ночь проплакали?

— Нет, за то, что я купила вам два билета на сегодняшний концерт. Вы сможете посмотреть, так ли он красив, как мне показалось. Я говорю о дирижере.

— Почему же два билета?

— Вам, наверно, захочется кого-нибудь пригласить.

— Конечно! Я приглашаю вас — не возражаете?

— Ладно, пусть меня. Я знала, что вы меня пригласите. После работы я заеду домой и переоденусь, и мы отправимся на концерт. Мы сегодня работаем с сернокислыми солями или хлоридами?

— Сегодня исследование сернокислых растворов.

Приступая к опытам, Лариса преображалась. Только что она бегала по комнате, взмахивая кудряшками, смеясь и болтая. Теперь она наклонялась над приборами и склянками, руки ее неторопливо поднимались и опускались, она вся замедлялась, словно переходя на иной ритм, становилась от сосредоточенности рассеянной — нужно было повторять по два раза, чтобы она услыхала. Обычная говорливая Лариса смешила и забавляла Терентьева — этой, молчаливо трудившейся с ним бок о бок, он восхищался.

Дело было не в том, что Лариса прилежно работала. В их большом, хорошо устроенном институте старательные лаборантки имелись в каждой группе. Перемена, происходившая с Ларисой, едва она подходила к стенду, была подобна внезапному скачку из одного возраста в другой. Взбалмошная девчонка, кокетничавшая своими выдуманными увлечениями, вдруг превращалась во взрослую женщину, слишком даже вдумчивую и серьезную. Терентьев украдкой любовался Ларисой. Только в эти минуты молчаливой сосредоточенности и можно было ее разглядеть. Пока она болтала, бегая из одного угла в другой, приходилось отвечать на неожиданные вопросы, парировать выпады. Терентьев добродушно сносил ее озорство. «Боже, какая же она девчонка, подросток, подросток!» — думал он, усмехаясь. У нее и лицо было подростка — еще не округлившаяся, задорная рожица школьницы, грозы мальчишек. Терентьев ощущал себя пожилым человеком рядом с нею. Это ощущение пропадало, как только она брала в руки приборы. Становилось видно, что маленькая головка с растрепанными волосами и лицом подростка сидит на хорошо развитом теле. Было какое-то несоответствие между порывистым движением и легкомысленными разговорами Ларисы и ее вполне созревшей, немного даже утяжеленной фигурой. Это несоответствие еще подчеркивалось короткими платьями, в которых она ходила. Терентьеву, склонному к философствованию, представлялось, что здесь выражается противоречие между внешностью и сутью: лицо и поведение Ларисы остались от детства, а фигура говорила о сегодняшнем дне, даже о завтрашнем — та, завтрашняя Лариса, вероятно, окажется медлительной, малоразговорчивой и вообще вполне положительной особой.

Он, впрочем, не углублялся особенно в эти соображения, чтобы не смущать Ларису очень уж бесцеремонным разглядыванием.

Терентьев прошелся по комнате, остановился перед окном, снова сделал несколько шагов и сел за стол. Он обвел — уже рассеянными глазами — помещение. Он всегда так начинал работу — сперва шагал, потом садился и осматривался. Он любил свою лабораторию. Она была залита светом, заставлена механизмами и посудой, опутана воздушными и водяными трубами и электрическими кабелями. Вдоль одной стены, между окнами, поднимались шкафы с реактивами и растворами, у другой стоял письменный стол и рядом с ним трехметровый стенд, за которым работала Лариса. На стенде громоздились приборы, моторчики и регуляторы — схема задуманного Терентьевым еще десять лет назад исследования причин, определяющих активность ионов в растворах. Посередине стоял водяной термостат — ванна с подогревателем я закрепленным в воде сложным сооружением, похожим на игрушечную карусель; в двенадцати его гнездах, кольцом обвивших центральный контрольный электрод, сидели стаканчики с испытуемым раствором. Четыре самописца на щите регистрировали электрические потенциалы проб, под ними стоял ручной потенциометр — для проверки показаний.

Комната казалась тесной, как почти все химические лаборатории, но в ней была своя внутренняя гармония — ничего лишнего, ничего про запас. Она походила на маленький цех — когда в ней работали, все приходило в движение или помогало движению. Щетинин утверждал, что комната эта чем-то напоминает самого Терентьева. «Ты такой же — путаный и простой», — шутил Щетинин.

Лариса, закончив приготовления, повернулась к Терентьеву.

— Сегодня держите шестьдесят градусов, — сказал он.

Он отвернулся от стенда, склонился над данными измерений, нанесенными на график. За спиной глухо зарычал мотор крыльчатки, размешивающий воду в термостате, зашипел подогреватель. Кривые, вычерченные на миллиметровке, были неожиданны. Терентьев поднял голову. Над столом висели два портрета, фотографии, вырванные из книг. Книги протащить с собою по мытарствам не удалось, грузу и без них хватало, но эти два портрета, запрятанные в чемоданчик, прошагали с ним не одну тысячу километров. Справа высоко запрокидывал седовласую голову Вант-Гофф, он был похож на поэта: вдохновенное, удивительно молодое лицо озарялось изнутри, глаза глядели ввысь, он словно вслушивался в то, что пело в нем, — точно таким, как и сам он, были его теории, самое поэтичное, что знает физическая химия. А слева, хмуро свесив казацкие усы, вглядывался Сванте Аррениус: одень его в свитку, привесь саблю сбоку — точь-в-точь запорожец, в крайнем случае чумак. Терентьев перенес рассеянный взгляд с Вант-Гоффа на Аррениуса, уперся в пустое пространство между фотографиями. На стене были те же кривые, что и на бумаге, лежавшей перед ним. Куда бы он ни поворачивал голову, он видел их.

Кривые были больше чем неожиданны. Они до того оправдывали предположения, что он не смел в них поверить.

3

Размышления Терентьева прервал Черданцев — аспирант, работавший в группе осаждения металлов из растворов. Официальным руководителем его темы был академик Шутак, но тот редко появлялся в лаборатории, его чаще видали на торжественных заседаниях, правительственных приемах и международных конгрессах. «Евгений Алексеевич разговаривает со мной лишь с экранов телевизоров», — шутил Черданцев. Может быть, поэтому он искал помощи Терентьева. Тихая комнатка Терентьева с некоторого времени привлекала Черданцева больше, чем шумный кабинет академика.

Терентьев, не отрываясь от своих кривых, показал Черданцеву на стул, но тот прислонился к стенду, дожидаясь, пока Терентьев освободится. Черданцев дружески кивнул Ларисе. Она повернулась к нему спиной.

Черданцев обращался с молодыми лаборантками института со снисходительной вежливостью и терпеливым равнодушием. По-настоящему он увлекался лишь стоим делом. Лариса не терпела самовлюбленных мужчин. Ее раздражала даже внешность Черданцева. Худощавый черноволосый аспирант был довольно красив, но в его бледном лице с тонкими бровями и подбритыми в полоску усиками была какая-то деланность, почти женственность — единственное, чего всерьез не переносила у мужчин Лариса. Когда Черданцев разговаривал с Терентьевым, Лариса украдкой сравнивала их. Терентьев был старше лет на пятнадцать, но не в пример лучше. Он возвышался над Черданцевым почти на голову, все в нем было крупно и крепко: мощные плечи, массивная голова с рыжеватыми волосами, большой нос, большие губы, большие руки, покрытые такой же рыжеватой шерстью. Терентьев походил скорее на грузчика, чем на ученого. Лариса про себя всегда удивлялась, до чего ее руководитель не академичен. Ей нравился необычный для научного работника облик Терентьева, нравилось даже то, что пиджак сидел на нем широким мешком и что зимою Терентьев ходил не в шляпе, как было принято в институте, а в какой-то нездешней — рыжего всклокоченного меха — шапке-ушанке. Но хоть она признавалась Терентьеву в каждом своем маленьком увлечении, об этом, о своем отношении к нему самому, она и не заикалась. Зато тем суровей она держалась в его присутствии с Черданцевым и Щетининым, двумя химиками, чаще других заходившими в лабораторию.