Орион-Светоносец - Надя Яр

Луна висит над садами за пуленепробиваемым стеклом галереи, и я машу ей рукой, проходя. Может быть, пронесёт, и мой отец её не убьёт. Не успеет. Может быть, это сделает Орион, Орион-Светоносец. Почему-то мне легче от этой мысли, хотя селениты будут так или иначе мертвы. По крайней мере, это будет не наша вина, не нашей семьи. (Вот я и ответил на твой вопрос, мама.)

Инстинкт ведёт меня прямо на кухню. Отец сидит на корточках перед раскрытым холодильником и пьёт молоко из пакета. Как маленький. Он худоват, даже доспех не делает его массивным. Мускулы ходят под кожей, словно стальные звери. Я запоминаю, какой он, чтобы потом перед зеркалом сравнить с собой. Отец замечает меня и подмигивает. На носу у него солнечные очки, но я знаю, что он подмигивает — всё лицо соучаствует в этом. (На самом деле отец страшный.) Он поворачивается, прислоняется спиной к стене и ставит пакет с молоком себе на живот. Хлопает по полу справа — «садись». Я сажусь рядом, плечом к плечу. (Я куда меньше.) Ворот его рубашки забрызган кровью. (Страшный.) Я не говорю, что увидел, а то он встанет и уйдёт переодеваться. Этого я не хочу. Молчу. Он вдруг сжимает ладонь и тычет большим пальцем в кровяные пятна. Опять подмигивает, знающе. На самом деле отец ничуть не глупее меня.

— Что, снова арабы? — Я трепетно жду ответа. Только бы не Луна, не Луна, не…

— Арабы, — отвечает он. — Судан. Они хотели продавать своих сограждан в рабство, как обычно. Христиан — чернокожих. Я помешал. Заодно прихлопнули террористов.

Он не мешал им уже лет тридцать, теперь вот руки дошли, а если б вся сволочь в Хартуме была поумнее, не лезла в нефтяной бизнес, как та свинья в корыто, и не поддерживала Аль Кайеду, то и сейчас спокойно гнала бы себе на север рабов с юга. Папа… папа.

— Значит, суданская нефть теперь наша?

Он улыбается и ерошит мне волосы.

Умница парень, смышлёный сын.

— Теперь нас ненавидят ещё больше. Мусульмане — за разгром Хартума, бывшие христиане в Европе — за спасение христиан юга. — Он отпивает глоток молока и поднимает пакет, будто указывая им на что-то невидимое, важное, как Луна — на смысл. — Больше всего ненависти вызывает совсем не зло в нас, а добро в нас. С… твоим дядей всё было точно так же. Больше всего Ивана боялись и ненавидели те, кто был обязан ему жизнью, причём не раз. И именно за это.

Я молчу. Не понимаю, как так может быть, это же неестественно. Я не хочу возражать, не хочу вести разговор. Не хочу, чтобы он уходил.

— Это показывает нам, что мир лежит во зле, — продолжает отец. — Это царство Антихриста. Моё царство.

Во мне вздымается протест — против идиотизма, зла, всего.

— Но ты же спас христиан!

— Только когда это стало выгодно. Это доказывает, что я репробат. Проклятая душа. Если б я не был проклят, а был спасён, то я спас бы их сразу, как там началась заварушка. Арабская мразь не терзала бы их столько лет. Много кто… был бы жив.

Я молча тычусь лицом ему в грудь, в прохладный доспех.

Репробат. Отвергнутый, проклятый Богом. Аду обречённый. Мы с ним уже всё проговорили на этот счёт, повторять бесполезно. Я помню каждое слово, оттенок, фразу…

— Пап, а когда ты узнал про это? Проклятие, ад и рай?

— Сколько помню себя, всегда знал. Только раньше я думал, что избран — спасён, понимаешь? Я верил, что спасён, хотя вся жизнь показывала обратное. Когда Иван умер, я понял, как страшно обманывал всех. Сам себя. Я с самого начала был проклят. Я шёл к погибели и вёл за собой других. Они прокляты вместе со мной.

Он говорил о нашей семье — своём отце, братьях, друзьях. Я бы, наверное, сошёл с ума, если б хоть на секунду в это поверил. Но, к счастью, я родился атеистом. Во многом я похож на дедушку, отца отца.

— А Изя? — спросил я его тогда. Мне очень нравился его друг Изя. Он мне помогал с математикой, физикой, рассказывал истории из древних царств. — Пап, Изя тоже проклят и пойдёт в ад?

— О, Изя отправится в ад ещё прежде меня, — оживился отец. — То есть, конечно, одновременно со мной. И провалится как бы не глубже. Кто использовал жизнь свою на погибель спасителя своего…

Во как.

— Тогда я, значит, тоже пойду в ад? Вместе со всеми вами?

— Ты? Ну уж нет. — Он положил руку мне на голову. — Ты будешь спасён, об этом я позабочусь. Поэтому я и отдал тебя в русскую школу, поэтому и назвал Станиславом. Чтобы на Страшном Суде ты был причислен к лику святых — к семье мамы — твоего дяди, Ивана — а не к моей.

— Не получается, — заявил я. — Как же я буду среди святых, если вы будете гореть в аду — ты, дедушка, твои друзья и братья, Изя… Что, я буду смотреть на ваши адские муки и наслаждаться счастьем рая? Не могу. Ничего у тебя не выйдет.

— Выйдет, Стэн. Выйдет. Это тебе здесь кажется, что так нельзя, сейчас, при жизни — а там, в раю, ты уже будешь знать, что я сделал. Не просто так, как здесь, когда изучаешь историю, слышишь новости, смотришь фильмы. Там ты будешь всё понимать. До конца. Ты увидишь, как страшны мои грехи, как я зол. Изнутри, весь целиком. Я нераскаянный убийца. Я прогнил. Иногда я при жизни горю в аду. У Бога ты обретёшь любовь к справедливости и будешь рад, что меня заслуженно покарали. Мои страдания не смогут запятнать твой рай, Бог этого не допустит. Ты будешь счастлив, Стэнли. Ты будешь свят.

О святости мы тоже говорили. Мне было тогда восемь лет. Я прочитал про большевизм в учебнике истории и спросил у отца, как это мамин брат Иван может быть святым после того, как он бросал в ямы умирающих от голода людей и заживо их хоронил. А они ему ничего не сделали. Отец ответил, что всё это не имеет значения, потому что такие вещи мало кто не делал, и все ради собственной выгоды, и только Иван делал их для того, чтобы устранить любое страдание и всю земную несправедливость навек. Больше я никогда не задавал отцу вопросов по этике.

В своей броне отец похож на потемневшие образы Рима — картины, фрески, статуи в музеях. Даже в лице есть какое-то сходство, причём непонятно откуда, потому что мы точно не потомки римлян. Мы германцы.

— Почему ты больше не носишь тот, другой доспех? Радужный? Он такой красивый.

— Я не хочу быть красивым перед этими свиньями, Стэн.

Он достаёт из-за пояса флягу и протягивает её мне, хлебнув. Виски. Фляга почти полна. Всё, что он делал эти три дня, он делал на трезвую голову. Отец, Небесный Капитан, Радужный Воин. Когда-то я его так звал, пока он не убрал тот свой волшебный доспех прочь. То был настоящий индивидуальный шедевр — оружие красоты и ума, духа, а не силы. Доспех, который он носит сейчас, в принципе мог бы соорудить любой воин. Доживи Рим до наших дней, такую броню носил бы каждый центурион.