Орион-Светоносец - Надя Яр

Орион — твой брат, умоляла в тылу сознания мама, твой брат…

Он ждал меня в лабиринте в глуби своей цитадели, с клинком в руке, как древний богатырь. В кромешной красной преисподней я глянул ему в лицо — человеческое, земное… Орион был прекрасен. Иконный лик. Глаза синели, как васильки. У Повелителя Красной Тьмы были глаза, как у мамы. Синие, русские. Мои.

Меня схватила судорога. Царапая щёки, я сорвал шлем и еле успел нагнуться к ведру для бумаг. Меня стошнило алкоголем, жёлчью и злостью. Я поднялся и как-то прополз десять метров до своей уборной, шатаясь, размазывая слёзы и горько кляня и жалея себя и отца. Завтра же напишу Ориону, решил я, завтра же. Не сейчас, потому что я пьян, у меня истерика, и я чёрт-те чего наплету. Завтра. Попрошусь к нему на Марс. К коммунистам, ага. В сердце тьмы, к диким… рогатым… большевикам. Я напился холодной воды из-под крана, влез под горячий душ, потом вылез обратно в комнату и с позором убрался под одеяло.

Во сне всё было как наяву, в прошлом году, когда мы с мамой на месяц съездили в Киев. Я ещё успел вспомнить, успел понять, что это сон — и тут же позабыл. Сон выполз в мир, а наш цветной, богатый мир был сном. Иллюзия, виртуальность. Холодная война закончилась совсем не так, последние тридцать пять лет не то исчезли, не то не туда пошли. Мы возвращались домой, в Советский Союз. Не оттого, что отец прогнал нас, умер или разорился, нет. Это было наше решение, отец тоже одобрил его (только какой отец?). Воздушный трамвай плавно нёс нас над городом. Темнело, но я узнавал места — это были жилые кварталы, лежащие через большой бульвар от нашего дома. Бульвар Кольцова. Внизу и рядом, только руку протяни, были знакомые дома и здания, места, которые я уже видел в прошлом году, в другой жизни — старые продуктовые магазины, многоэтажки, «Молоко», булочные, «Канцтовары»… В той прошлой жизни мы, дети, покупали там в конце лета тетради, ручки, фломастеры и дневники на новый учебный год. Я помнил всё, как будто бы это было со мной. Когда-то я купил там калькулятор и карманную электронную игру, в которой ушлый заяц из мультика «Ну, погоди!» катил с четырёх желобков яйца, а волку надо было их ловить. Игра была интересная, я б и сейчас в неё поиграл. Тогда «Канцтовары» казались мне сверхсовременным магазином. Теперь я понимал, что они, как и все советские магазины, неэффективно распоряжались площадью. На том пространстве можно было бы разместить гораздо больше товаров — если бы эти товары были в СССР.

Напротив меня в эмалированном стальном кресле сидел мой брат Орион. Не такой, как в передачах с Марса, гораздо младше. На вид ему не исполнилось и восемнадцати лет. Всё стало на свои места, Орион был частью нашей семьи. В трамвае не было настила на полу, подлокотников, мягких сидений и стёкол. Он был весь железный, холодный и ветхий, как будто бы ездил ещё до Второй Мировой, но почему-то я точно знал, что он не выдохнется, не развалится и не потерпит аварию. Этот трамвай нас довезёт. Я вцепился в пустую раму окна, чтоб не вывалиться сквозь пол. Орион понимающе улыбался. Зловеще.

— Наши недостатки — продолжение наших достоинств, — сказал он. — И наоборот. Так всегда.

Я посмотрел на часы. Мне казалось, что должен был стоять день, но в городе царили сумерки. Всё выступало из воздуха каменными краями, провалами, темно-багровыми площадями. Район не казался маленьким, как это часто бывает с местами, которые видел раньше, но что-то здесь изменилось. В городе за окном проступал неожиданный, незнакомый мне, красный смысл. Может быть, изменение было во мне.

Чем ближе мы подлетали к дому, тем больше мне было не по себе. Сказать, что советский Киев был неприветлив, значило ничего не сказать. Он ощущался как промышленный район, только без собственно промышленности. Ничто там не было грязно и не пыталось быть чисто, не было сколько-нибудь уютно и не старалось создать неуют. Трамвай высадил нас на берег пустого темнеющего бульвара, под одичалые тополя. Зелёная полоса за пятиэтажным домом, который стоял к бульвару спиной, за год превратилась в непроходимую чащу. На моей памяти она была светлой, редкой, как сад. Мы с трудом отыскали тропу во двор, обогнули древесную глушь и угол пятиэтажки и оказались у подножия стены. От нас к горизонту, насколько хватало взгляда, тянулась долгая отвесная спина девятиэтажного дома, растянутая, как танковая колонна. Когда-то — и память подсунула бледные снимки — под окнами и балконами рыскали дети, искали сигаретные пачки с «секретными» вкладышами, обходя использованные презевативы, битое стекло и прочий мусор. Под этим домом даже днём казалось опасно, зябко и жутко от мерзости запустения. Там жили одни только дикие кошки да неуклюжие, словно несвежие зомби, пьяницы. Теперь не стало и пьяниц. Мощные рёбра зданий врезались в бесцветный, безвременный вечер. Бетон и красные кирпичи будто бы налились внутри чугуном. Я не ощущал ни враждебности, ни угрозы. Там было что-то намного хуже. Старая девятиэтажка оказалась крепостью, она всегда была тёмной крепостью, одинаково глядя и на снаружи, и на внутри. Огромный квадрат двора пророс из серой земли твердыней, а за спиной шелестел чёрный лес. Неужто я собирался здесь жить? Безумие, подумал я; здесь даже зверь не отыщет себе норы.

Взошла луна, бледное вражеское светило. Всё разделилось на пятна света и массы тьмы, и в этой тьме у подножия стен что-то зашевелилось — тут и там. Снизу дохнуло разложением. Я чувствовал рядом присутствие Ориона и повернулся к брату, ища поддержки. Его глаза были открыты, но мне вдруг показалось, что он спит. Он не спал. Васильковые радужки отсвечивали фиолетовым, прозрачным, мёртвым. Я видел за ними холодные капилляры. Там что-то шевелилось. Кажется, ползло.

Всё это даже не угрожало мне. Не пыталось. Оно просто было. Было таким.

Очнувшись от кошмара, я некоторое время лежал, как камень, и разделял сон и явь. Потом встал. Была глубокая ночь. Я пошёл на кухню и выпил оставшееся молоко из пакета. Я нёс в себе этот сон. В реальности наше прибытие в Киев прошло ничуть не менее печально: ранним утром мы с мамой стояли в пустой и голой квартире, где собирались какое-то время жить. Унынье этих масляных белых стен нельзя передать словами. Квартира была на восемнадцатом этаже. За дверью ждала охрана. Я шагнул на бетонный балкон — без цветов, без единого пятна краски — и увидел весь Киев до самого горизонта. Между городом и небом таял туман. Несколько минут назад взошло солнце. Оно пронзало и гнало муть и наполняло воздушную чашу над Киевом светом, но этот золотистый свет был страшно холоден, будто бы всё давно утонуло. С той высоты город выглядел провинциальным, плоским — большая деревня. Я отыскал глазами аэродром и отель, в котором мы провели ночь, вспомнил безграмотный говор прислуги и осознал, что беженцы говорили правду. Стараниями украинских нацистов всё меньше и меньше людей на Украине осмеливались говорить по-русски, но и украинский выучило меньшинство. Уделом большинства граждан стала уродливая смесь двух языков, «суржик». Язык для «быдла». Значит, это не моя родина, понял я. Моя родина говорит по-русски.