The Irony Tower. Советские художники во времена гласности - Эндрю Соломон

В глазах многих русских демократия подталкивает к заботе о собственных удобствах и интересах, без оглядки на то, чем, по их мнению, должно заниматься государство: обеспечением всеобщего блага и обнаружением истины. Свобода и преуспеяние (жизнь, свобода, стремление к счастью) воспринимаются как вторичные права, а не как первичные цели, коммунизм нужно перевести на другие рельсы, потому что обеспечить всеобщее благо он не смог, а вовсе не для того, чтобы жить, как в Америке. К тому же жить, как в Америке, – это слишком отдаленная перспектива. Исходя из собственного опыта, могу сказать, что оборотной стороной советского идеализма зачастую является лень. Повседневная жизнь постоянно доказывает, что честолюбие и целеустремленность не являются серьезной мотивацией для советских людей. Много раз в Москве, стоя под дождем, я пытался поймать такси. В СССР нет закона, который обязывал бы таксистов везти вас туда, куда вам надо. Останавливать такси одно за другим, называть нужное вам место, а в ответ получать взгляд, полный насмешки и пренебрежения, – удовольствие ниже среднего. Нередко за пятнадцатиминутную поездку я предлагал валюту – столько, сколько по курсу черного рынка водитель заработал бы за два месяца. Жадно хватали деньги немногие, большая часть лишь пожимала плечами – не из гордости, а из-за отсутствия интереса. Если водителю не хотелось ехать на Автозаводскую, он и не думал двигаться с места и не видел никакого смысла в дальнейшем обсуждении. Какое отношение все это имеет к деньгам?

Есть свои причины, почему коммунизм – как экономическая и политическая реальность – случился в России, а не во Франции, или Англии, или Соединенных Штатах. Есть вещи, которых французы, англичане или американцы просто никогда бы не поддержали, а русские воспринимают их с невозмутимым спокойствием. Для русских важна эмоциональная и нравственная риторика, но на Западе она кажется наивной и, следовательно, политически неуместной. Жизнь в коммунистической стране мрачна и до ужаса беспощадна. И все-таки долгие годы перед лицом этого ужаса, этой нищеты и бедствий советские люди продолжали верить в коммунизм. Если бы они не верили в идею осуществимого равенства всех людей, на которой основан коммунизм, эта система никогда бы не возникла, именно этой верой держался коммунизм. Русская интеллигенция верит в правду, в важность ее обнаружения и распространения. Когда-то, много лет назад, она была убеждена в том, что правда в коммунизме, потом поняла, что ошибалась. Но померкла ее вера в коммунизм, а не вера в саму правду, отвлеченную и одновременно осязаемую, как кухонный стол, если только суметь ее найти. Судьба русской советской интеллигенции была гораздо горше судьбы кого бы то ни было на Западе, но, несмотря на вечное недовольство, ее взгляд на мир поражает бодростью и оптимизмом, способностью всерьез относиться к разным утопическим идеям. Этот оптимизм является наиболее привлекательной ее чертой, источником вдохновения.

Естественным результатом этой смеси мечтательного идеализма и непродуктивности стала неспособность сформулировать или достичь даже самых простых целей. Доналд Маккензи Уоллес, путешествовавший по России в девятнадцатом веке, описал, как он побывал в одном небольшом городке, где все население умирало от ужасной болезни, происходившей от тамошней воды. С какой-то суровой гордостью описывали ему местные жители этапы болезни, которая не пощадила почти никого. При этом они жили в ожидании, что царь разберется, пришлет людей, которые что-то исследуют и выберут место для нового колодца, в котором, может быть, вода окажется лучше. Уоллес был поражен, что никто сам не взялся выкопать колодец, чтобы как можно быстрее положить конец беде. Но, как он понял, это было вполне типично для русских: перед лицом трудностей сохранять достоинство и силу духа и ждать чуда от вышестоящих, но не сделать тех маленьких практических шагов, которые бы их спасли.

Вскоре после возвращения из своей первой поездки в Советский Союз я попал в театр на постановку «Трех сестер». «Скорее в Москву!» – повторяли сестры. «В Москву! В Москву! В Москву!» – восклицали они, продолжая вращаться в круговороте своих повседневных забот. Трагизм пьесы в том, что они никогда не поедут в Москву, жизненные обстоятельства настолько сильнее их, что они никогда не смогут выбраться из своего городка. До поездки в СССР это меня очень трогало, мне казалось, что их положение – это метафора того, как каждый человек неминуемо проживает свою судьбу. Побывав в Советском Союзе, я понял, что это пьеса о неспособности русских управлять вполне управляемой ситуацией, и мне потребовались серьезные усилия, чтобы взять себя в руки и не выбежать на сцену с криком: «Послушайте, есть же поезд на Москву, он отправляется из этого самого города каждый день, в четыре часа, садитесь на него. Бросьте в чемодан несколько платьев и езжайте. Я сам куплю вам билеты, только прекратите хныкать и сделайте что-нибудь».

Я сдержался, отчасти из уважения к актерам, но больше – из уважения к достоинству сестер. Ведь даже раздражаясь на них, вы не перестаете восхищаться ими, даже любить их. Хотя сочетание идеализма и праздности порождает раздражающую неспособность к действию, случается, что результатом является восхитительное душевное благородство. Вам действительно не жалко купить для сестер билеты на поезд, потому что они такие хорошие, так горячо верят в свои идеалы, которые наверняка развеялись бы, если бы сестры проверили их практикой. Они способны на такую великую радость, даже в своем городке, где никогда ничего не происходит, на такие взрывы эмоций, что, несмотря на все раздражение, сердце рвется им навстречу. Каждая из них как будто открыла собственный ящик Пандоры, но в процессе нескончаемой агонии жить им помогает такая огромная, непропорционально огромная, надежда, такой оптимизм, что на глаза наворачиваются слезы.

Как могут они надеяться, и надеяться, и надеяться перед лицом столь многочисленных свидетельств того, что все будет только хуже?

Все, что было связано с коммунизмом в Советском Союзе, включая его провалы, имело колоссальный размах. Советские люди ненавидят компромисс, средний путь, ту линию, которая подойдет большинству людей. Сталин захотел перестроить Москву, сделать из нее город бульваров и памятников государству рабочих. Для этого он разработал новый план города, обрисовав настолько грандиозные и далеко идущие перспективы, что выполнить все оказалось невозможным, так что сейчас город представляет собой лоскутное одеяло из его нереализованных проектов и памятник его грандиозным амбициям. На пачке самых обычных папирос, продающихся в СССР, изображена сеть каналов, пересекающих страну. Это тоже была затея Сталина, и хотя часть из них и была построена (трудом заключенных), потом он отказался от этой величественной, но абсурдной идеи. То же самое и с перестройкой. Никто из тех, с кем я встречался, не верит в то, что она сработает, позиция советских людей – это терпение в страданиях, которые, по их убеждению, от перемен только усиливаются. Немногие стяжатели организовали кооперативы и загребают большие деньги, но большинство людей ни о чем подобном даже не задумываются, они сидят и ворчат и жалуются на трудную жизнь, упуская многочисленные возможности, существующие вокруг. Теперь Соединенные Штаты и СССР – друзья, и хлеб стоит в разы дороже, чем несколько лет назад, сейчас сторонники капитализма могут открыто высказывать свои взгляды, так же как и сторонники фашизма. Можно ли считать это прогрессом? В Советском Союзе не очень-то верили в то, что жизнь постепенно улучшится, это было бы слишком похоже на компромисс. Там хотят, чтобы все изменилось за одну ночь: если вы не торопитесь распустить партию, избавиться от каждого существующего управленца и полностью уничтожить всю существующую систему, чтобы дать дорогу чему-то совершенно новому, то вы тратите время впустую. Подобно трем сестрам, всей душой рвавшимся в Москву, но не нашедшим в себе сил вырваться из налаженной жизни, упаковать вещи и купить билеты на поезд, те люди, которых я встречал в СССР, искренне хотят, чтобы перестройка работала, – но не до такой степени, чтобы взять свою жизнь в собственные руки и помочь ей в этом. Тем не менее они, как и чеховские сестры, полны надежд, силу которых трудно переоценить. Именно грандиозный размах и идеалистические устремления, а не практическое обещание капиталистической экономики позволили перестройке захватить умы, именно ее бунтарство зажигает сердца тех советских людей, с которыми я познакомился.

Если я рассказываю об искусстве и о художниках советского авангарда в основном через собственные впечатления и переживания, то это потому, что у меня есть свой собственный, а не чужой опыт. Еще важнее то, что это, возможно, самый действенный способ изложить такой материал. Мое восприятие этих людей и их жизни сформировалось под воздействием моего к ним уважения, моей любви, моих предубеждений, моего иностранного происхождения, моего невежества, а порой и моего разочарования. Во многих отношениях мои познания недостаточны: я, например, все еще не говорю по-русски настолько хорошо, чтобы поддерживать полноценную беседу, так что многочасовые разговоры, которые легли в основу этой книги, велись по-английски или по-французски, иногда кто-нибудь из художников помогал переводить реплики другого. Мне повезло, что почти все, кто упоминается в этой книге, более или менее бегло говорят на одном из европейских языков. Их жизнь и работа говорят о важности морального выбора, делать который приходится в условиях недостаточной информированности, о необходимости иметь свое мнение о том, о чем, говоря по-человечески, иметь свое мнение стоит, – на основании информации или без нее. Отказ от суждения по поводу каких-либо людей или событий чаще всего оправдывает жестокие действия властей, ждать, пока будет достаточно информации, чтобы вынести свое суждение, есть способ оставаться немым, что, по понятиям этих людей, бессовестно. В поисках того, что было им неведомо, и того, что, возможно, так и останется непознаваемым, они пришли к великим прозрениям и сумели создать внушительную этическую парадигму, я могу лишь моделировать то, что пишу, в соответствии с заданными ими параметрами.