Рассказы - Юрий Слёзкин

‹…›

В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,— роман «Столовая гора» (1922), повесть «Шахматный ход» (1923), роман-памфлет «Кто смеется последним» (1924); повести «Разными глазами» (1925), «Бронзовая луна» (1926), «Козел в огороде» (1927). В 1928 году выходит роман «Предгрозье» — первый вариант первого тома трилогии «Отречение».

В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы «Ураган» и «Пучина», поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.

Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.

Таким образом, за 20-е годы написано девять повестей и романов и две пьесы. Неплохой итог!

Но автор не удовлетворен. Он мечтает создать масштабное произведение, в которое сумел бы вложить весь свой опыт, осмысление прожитой жизни, осмысление исторических событий. И окидывает взглядом, оценивает созданное. В 10-е годы Слёзкин написал несколько прекрасных рассказов о любви и ее многоликости, о ее высотах и странностях: «Химеры», «Глупое сердце», «Обертас», «Астры», «Турецкая шаль», «Ситцевые колокольчики», «Господин в цилиндре».

Тема любви и тема родины удивительно и неожиданно переплетены в рассказе «Господин в цилиндре». Написанный в январе 1916 года, рассказ провидел судьбу и тоску многих и многих тысяч русских людей, которые через десять или двадцать лет так же, как Сергей Матвеевич, будут на чужбине повторять «шепотом русские слова, простые русские слова:

— Почему я плачу? Неужели я так стар? Что, если сейчас поехать в Россию? Да, да, сейчас, сию минуту».

Михаил Булгаков написал в своей статье: «Если бы я обладал скверной привычкой к сравнениям, я бы сказал, что это — чеховский финал».

‹…›

И в «Столовой горе», и в «Шахматном ходе», и в рассказах и повестях 20-х годов — «Огуречная королева», «Бандит», «Голый человек», «Разными глазами», «Козел в огороде», несмотря на локальность действия и ограниченное число персонажей, Слёзкину удается передать движение, в которое привела Россию революция, перестройку быта, а вслед за тем и психологию разных слоев населения, перемешанных эпохальными бурями.

Произведения Слёзкина 20-х годов, лишенные идеологической предвзятости и штампов соцреализма, помогают лучше понять ту далекую уже от нас эпоху, чрезвычайно сложную, неоднозначную, которую невозможно уложить ни в схемы, создаваемые в прошлом историками в рамках «Краткого курса истории ВКП(б)», ни в схемы, разработанные публицистами и теоретиками в наши дни.

‹…›

‹…› 25 июня 1932 года Юрий Слёзкин записал в дневнике: «У каждого большого художника есть мечта — иногда одна строка, строфа, фраза, пятно, выражающие человеческое какое-либо чувство — страсть, гнев, страх, печаль, нежность — с предельной прозрачной ясностью и чистотой, и только потому эти художники прекрасны. И только эта предельная чистота и ясность оправдывают тяжкий труд мастера и дают ему право называть свое творение — искусством…

Подслушать в себе то чувство, которое звучит полнее в твоем существе, отвечает ему, и найти, добиться, поймать, украсть у какой-то минуты высочайшего напряжения это чувство и быть готовым с предельным мастерством — кратко, скупо и четко, как эссенцию, как жемчуг, показать его человеку — вот задача, вот цель, вот честолюбие мое…»

Рассказы

Марево *

Когда Илья узнал от прислуги Радовских, что барышня с братом ушли к ним — в Марево, он заторопился и, не успев покончить с нужными в городе делами, отправился домой прямиком по берегу реки.

Берег был высокий, обрывистый, и видно было далеко вверх и вниз, как медленно шла вода в реке и медленно плыли одни за другими неуклюжие, длинные плоты.

Под обрывом на отмелях сидели одинокие кулики и длинноногие рыболовы, и кивал темными сухими головками камыш, а над ними голубело высокое небо и четко замерли в воздухе старые, корявые сосны леса, горящие темным золотом от заходящего солнца.

Долго слышно было, как лаяли в городе собаки и шумели люди, как около пристани пыхтел и хлопал плицами по воде пароход, но потом сразу все это оборвалось и поплыло со всех сторон грустное молчание тихого летнего вечера. И пахло не пылью и копотью, а невинным запахом травы и ромашки, реки и леса…

Далеким казался Петербург, и изумленно-радостно было думать, что то страшное, что стеною стояло перед этим простором, теперь ушло, как уходит тяжелый сон в яркое, солнечное утро.

Как и когда переступил он эту черту — нельзя было вспомнить, но это не было важно, а важно было то, что опять он видит и понимает людей, видит и понимает все вокруг, и нет ничего такого, что говорило бы ему — «ты должен», но смело и радостно живет в нем гордая мысль — «я хочу!».

И потому, что он был молод, и потому, что все его здоровое, сильное тело громко требовало жизни, эта смелая мысль не звучала фальшиво, а шла оттуда, из глубины — из его мышц и крови — и казалась простой и ясной.

Илья шел ровными большими шагами, размахивал тяжелой палкой, которую нашел на дороге, и все думал о том, что сейчас он будет дома, увидит Любу, будет говорить с ней и смеяться, слушать ее голос и ее смех с сознанием того, что может это делать и завтра, и послезавтра… Каждый день. Не будет страха, что из-за этого случится что-то тяжелое, стыдное и непоправимое, отчего чувствуешь себя побитым щенком. Не будет мысли, что на носу экзамен римского права или энциклопедии [5] и что не пройдено еще пятнадцать билетов. Все это будет в прошлом, над которым можно смеяться, потому что всегда кажется смешным такое прошлое.

Синее небо висело над ним — высокое и чистое, а впереди за лесом садилось солнце в светло-оранжевой и фиолетовой дымке.

На плотах говорили люди, и речь их, отчетливая и простая, коротко падала в воду, повторенная берегами.

Где-то близко стрекотала сорока, а далеко в зреющих хлебах упрямо и равномерно кричали перепела.

Обрыв спустился ниже к воде и за поворотом уже видно было Марево.

Его высокие тополя и липы сгрудились в одну сплошную темно-зеленую стену, издали казавшуюся непроницаемой.

У отлогого берега, слегка покачнувшаяся вперед, виднелась купальня; потом показалась лодка с пристанькой.

Лодка была легкая, белая, ее делал сам Илья, и на носу уже отчетливо можно было прочесть — «Люба».

В прошлое лето они «крестили» ее на этой реке…

На востоке, там, где остался город, вспыхивали звезды и ярче намечивался месяц. Из ложбинок тонкими струйками подымался туман и медленно, незаметно кралась ночь…