Как спасти свою жизнь - Эрика Джонг

— А что Рэнди?

— А что Рэнди? Что Рэнди?! Она вечно торчала в студии, слушала пластинки или миловалась со своими бесчисленными дружками, а я только и делала, что, как дура, занималась, чтобы в школе получить все пятерки. Она была бунтарка, с ней случались истерики, она не желала учиться и водила дружбу с сотней ребят. А я была плоскогрудой девчонкой с тощими ногами, выпирающим пузом и жидкими белобрысыми волосенками, носила короткие платьица, гольфы до колен и кожаные гамаши, — нет, это, наверное, было раньше… Неважно. Главное, что я всегда считалась ребенком, а она уже родилась женщиной. Она была высокой, у нее была грудь, волосики на лобке, женские дела… Она разбиралась в колпачках и других противозачаточных средствах… А я была маленькой дурехой, вечно старавшейся всем без разбора угодить, я старалась быть первой ученицей, а ей больше по душе было обжиматься в студии. Это сводило меня с ума. Мне так хотелось оказаться на ее месте. Но я была ниже дюймов на пять и выглядела, как дитя. Единственное, на что я была способна, — это учиться на «пять». И до сих пор я только это и могу! Весь мир трахается за закрытыми дверьми, а я только и делаю, что пишу, пишу, пишу!

— И то же самое вы делали в Гейдельберге?

— Вот именно! Я писала, пока Пенни и остальные офицерские жены жили в свое удовольствие. И спрашивается, ради чего?..

— Но благодаря этому вы действительно многого добились.

— Конечно. Славы. Книг, пылящихся на полке. Любовных посланий от каких-то идиотов. А мне так хотелось, чтобы меня кто-нибудь полюбил! А этого-то как раз у меня и нет.

— Ну почему это вас так огорчает? Вы добились всего, чего хотели.

— Без главного это «все» ничего не стоит. Не имеет значения. Все бессмысленно.

— Ну, не думаю. Ваша работа очень важна…

Неожиданно я рассмеялась.

— Знаете что, доктор Шварц? Вам не кажется, что мы поменялись ролями. Вы как последователь Фрейда должны говорить: «Любовь — это все!» А я как феминистка должна вам отвечать: «Нет, работа — это все!» Arbeit macht Frei. Так было написано на воротах Освенцима. Вы знали об этом?

Она отрицательно качает головой.

— Да, вот так-то. Забавно, не правда ли? Фашисты — и вдруг такой лозунг. Просто насмешка какая-то. Жестокая шутка над заключенными.

— Давайте вернемся к Пенни. В каком году она родилась?

— Это еще зачем?

— Мне просто интересно, сколько ей лет. Ведь она была старше вас?

— Да, кажется, так… Сейчас посчитаем. Я вышла за Беннета в 1966. Мне было тогда двадцать четыре — как мало, Боже мой! — а на следующий год должно было исполниться двадцать пять. А Пенни тогда исполнялось тридцать. На пять лет старше… Господи, да она же ровесница моей Рэнди, та тоже родилась в 1937!

— Теперь вы понимаете, почему это так выводит вас из себя?

— Моя старшая сестра продолжает трахаться в своей студии. А я играю роль послушной девочки, описывая свои фантазии, вместо того, чтобы их воплощать. Сублимация и ее побочные эффекты. Как мне ни досадно в этом признаться, доктор Шварц, но иногда вы, кажется, знаете, что делаете.

Она смеется.

— Значит, причина вашего негодования вполне ясна?

— Значит, так. Но не хотите ли вы также сказать, что подсознательное воспоминание о Рэнди объясняет мое негодование по поводу этого ублюдка, моего мужа, как бишь его?

— До конца, конечно, не объясняет, но вы, по крайней мере, разобрались в каких-то составных частях вашего раздражения.

— И что ж, по-вашему, причина моего раздражения — в прошлом? А не кажется ли вам, что я бешусь, оттого что меня оставили в дураках?

— Из-за этого тоже. Но если бы у вас в подсознании отсутствовали элементы прошлого, вы бы не смогли вычеркивать из памяти то, что вам неприятно, как это произошло, например, с разговором ваших приятелей на кухне. Иначе бы вы восприняли его в полном объеме и сразу же попытались бы что-нибудь предпринять, но вы испытываете негодование только сейчас. Ясно теперь?

— Вы хотите сказать, что я ушла бы от Беннета уже тогда?

— Здесь трудно что-либо утверждать. Точно не знаю. Но если бы вы хотя бы обсудили это с доктором Хаппе, у вас появилась бы возможность выбирать — вместо ощущения ловушки.

Я обдумываю эту мысль. Действительно так. Я заведомо исключала для себя возможность уйти от Беннета. Чтобы осознавать себя тюремщиком, всякому тюремщику нужен арестант. Я была сама себе тюремщиком, сама себе арестантом.

— Очень любопытно ваше умение стирать из памяти информацию. Если вам удастся докопаться до причин этого, вы почувствуете себя намного свободнее. Но вы не должны сознательно отгораживаться от всего, что вам неприятно.

— Это верно.

Наше время подошло к концу. Я вышла на улицу и побрела по Парк-авеню, размышляя о том, что в анализе что-то такое все-таки есть. Очень точно подмечено: если мне удастся разгадать те шутки, которые играет со мной подсознание, — стирание из памяти, способность не слышать, — я стану намного раскрепощеннее. В жизни. В творчестве. Неплохо. Но аналитические откровения — как китайская кухня. Через два часа снова хочется есть.

А вот и Джеффри Раднер, доктор медицины, — он шагает мне навстречу по Парк-авеню. Когда я вижу, как он скачет ко мне после своего аналитического сеанса (а я возвращаюсь после своего), я всегда вспоминаю его таким, каким он предстал передо мной в нашу первую встречу во время отдыха на Кейп-Коде, — слегка глуповатым хиппи-переростком с идиотским смешком. Он носит бородку и узкие мексиканские галстуки, а ходит так, словно у него под пятками бьет гейзер, — этакий попрыгунчик, скачущий по тротуарам Нью-Йорка. На ходу он обдумывает исследование — с точки зрения психоанализа — творчества Еврипида и Софокла, которое ему, кажется, так и не суждено написать.

— Привет, сладкий, — он улыбается мне. Если бы такое было возможно, у него из глаз, наверное, потекли бы слюнки.

— Привет, — радостно отвечаю я. С Джеффри я всегда чувствую себя немножко обманщицей, потому что в глубине души считаю его дурачком. Достаточно симпатичный, но какой-то легкомысленный. Интересно, согласилась бы я лечь с ним в постель, если бы он не сказал мне, что страдает волчанкой?

Мы сидели на нудистском пляже в Труро, потягивая белое вино и покуривая опиум, и делали вид, что нам совершенно безразличны наши голые тела, а разговор вовсе не напоминает подготовительный этап небольшой интрижки, как вдруг он внес в наши посиделки торжественную ноту, заговорив о своей редкой неизлечимой болезни. Супруги наши были далеко (они не одобряют нудизма), но нас это не волновало. В конце концов мы свободные люди, о-ля-ля! И наши зануды-супруги нам не указ! Впервые в жизни у меня покроются загаром даже соски, и его обрезанный, но в остальном ничем не примечательный член тоже получит свою порцию инфракрасных лучей. Мы шутили, и смеялись, и делали вид, будто не замечаем своей наготы, когда Джеффри вдруг объявил, что в любую минуту может умереть — через месяц, год или даже десять лет.