Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

«Папа говорит: боги клялись Стиксом не вмешиваться в судьбу Персея. И всегда добавляет: помните, что мы — Персеиды, но не Персеи…»

Выбравшись из ямы, она завернулась в фарос. Ткань отлежалась в тени и приятно остужала разгоряченное тело. Придерживая фарос на груди, Алкмена отошла к орешнику, густо растущему на склонах. Время собирать орехи еще не настало. Девушка просто решила отдохнуть, пользуясь привилегиями дочери ванакта — и отсутствием матери. Будь здесь мама, про отдых забыли бы до вечера. Косые лучи солнца нарезали орешник ломтями. В полосах света медленно опадала пыль. Крупная стрекоза, трепеща, зависла над травой. Выше толпились сосны — мощные, с желтоватой хвоей. Голоса прачек отдалились, сделались еле слышными. Темная, глянцевитая листва орешника покачивалась, волнуемая дыханием ветра.

Море, шепнула Алкмена. Наше море, микенское.

Она остановилась над кучей лапника. Вольно разбросав руки, на импровизированном ложе спал мужчина. Хитон, «волчьи пряжки», сандалии на толстой подошве. На поясе — нож в кожаных ножнах. Рядом, как усталая любовница — охотничье копье. Без страха, по-отцовски сдвинув брови, девушка изучала спящего. Долго-долго, затаив дыхание. Дитя человеческое? — нет, стрекоза, не знающая трепета.

— У тебя два выхода, — наконец сказала она. — Ты можешь открыть глаза и бросить притворяться. А можешь и дальше корчить из себя дурака, делая вид, будто спишь. Какой из выходов тебе нравится больше?

— Мне не нравятся оба, — улыбнулся Амфитрион.

— Ты видишь третий?

— Нет. Но это не значит, что я примирюсь с первыми двумя.

— Почему ты не на охоте? Я слышала, ты ушел с моими братьями.

— Я задержался. Устроитель пиров — пес с мертвой хваткой. Если вцепится… Один пир — сражение. Второй, третий — битвы. Но войны мне не выиграть. Она бесконечна, эта война. В моем доме все время кто-то ест или пьет. День за днем. Я иду к дверям, а меня хватают за плащ.

— Ты сбежал? Ты герой?!

— Я сбежал. Я трус. Я обещал догнать твоих братьев к вечеру. И догоню, если ты не предложишь мне что-нибудь лучшее.

— Предложу. Раздевайся.

Он уставился на Алкмену, словно впервые увидел.

— Раздевайся, — повторила она. — Я выстираю твою одежду. Пиры — это хорошо. Размазывать соус по хитону — это, должно быть, увлекательно. Но однажды пир заканчивается. Тебе в Тиринфе не говорили, что стыдно ходить грязным?

— Говорили, — согласился Амфитрион. — Мама.

— Мама далеко, а я близко. Или, если хочешь, стирай одежду сам. Прачки обрадуются такому помощнику, как ты. А я возьму твое копье и отправлюсь на охоту. Заколоть для тебя кабана?

— Куропатку. Мелкую и тощую. Назовешь ее кабаном.

— Полагаешь, я гожусь лишь для куропатки?

— Ты годишься для льва. Я похож на льва?

Он любовался смеющейся Алкменой, и сон таял в глубине его памяти. Уходил на дно, погружался в илистую муть. Страшный сон, какому не место в тени летнего орешника. Там, во сне, Амфитриону явилась старуха, чьи морщины выказывали пугающее сходство с дочерью микенского ванакта. Гнев коверкал лицо старухи, гнев и ужасное наслаждение. В левой руке она держала за волосы отрубленную голову. В правой — веретено. Острым концом веретена старуха выкалывала жертве глаза — раз за разом, удар за ударом. Из пустых глазниц текла кровь, пачкая одежду дряхлой эринии[37], а старуха все не унималась — тыкала, выкрикивая оскорбления, трясла голову, плевала в мертвое лицо. «Далеко глядишь? — спрашивала она у бессловесной головы. — Ах, так ты далеко глядишь[38]? Вот тебе…»

— Ты похож на хвастуна, — отсмеявшись, сказала Алкмена.

Домашний цветок, думал Амфитрион. Беззаботность, выросшая в безопасности. Первый слой стен — мать. Второй — братья. Третий, самый мощный — отец. И четвертый — слава великого деда. Сейчас этот слой тает, но еще вчера он мог поспорить с третьим. Такая цитадель мощней крепости, воздвигнутой циклопами. Он вспомнил, как ночью, в мегароне, держал копье, соперничая в силе с дядей. «А если бы не удержал?» — исподтишка ужалила дрянная мысль. Ладони сразу вспотели, и сердце забилось часто-часто, как у бегуна, несущегося к финишному столбу.

— А ты не похожа на охотницу. Вот Прокрида, жена Кефала…

Амфитрион осекся. Ему не хотелось возвращаться к истории похищения Кефала.

— Она охотница?

— Еще какая! Любимица Артемиды.

— И Артемида не ворвалась во дворец Эос? — глаза Алкмены сверкнули гневом. — Не потребовала вернуть мужа жене?! Достань Светоносная[39] из колчана серебряную стрелу — богиня зари мигом бы… Почему ты молчишь?

— Жена — любимица Артемиды, — вздохнул Амфитрион. — Не муж. Артемида — девственница, брак ей противен. Мужчин-охотников она терпит, но с трудом. Орион-ловчий тоже был любовником Эос. Артемида наслала на него скорпиона, а потом застрелила. Кефал превосходный охотник, и, вне сомнений, мужчина… Нет, Артемида не станет хлопотать за него.

— Не ходи на охоту!

— Что?

— Не ходи на охоту! Возвращайся в Микены!

— Почему?

Алкмена долго молчала.

— И не спи под открытым небом, — еле слышно добавила она. — Это опасно. Тебя могут ограбить. Убить во сне. Вот я подкралась к тебе…

— Подкралась? — расхохотался Амфитрион.

Чей-то гогот, вдвое громче, был ему ответом. Озираясь в испуге, девушка не сразу приметила здоровенного детину — Тритона, вечного спутника сына Алкея. Тритон сидел под сосной, у истока ручья, соперничая в неподвижности со стволом дерева. Впору было решить, что тирренец растворился в журчании воды. Честно говоря, Алкмена побаивалась Тритона. Он напоминал ей мясника Гелла, отцова любимца. Мяснику было все равно: тискать рабыню или свежевать овцу. Он бы и с человека содрал кожу, не изменившись в лице. Однажды Тритон с Геллом повздорили из-за девицы, заигрывавшей с обоими, и мясник взял тирренца двумя руками за горло. Тритон ждал-ждал, слушая, как Гелл пыхтит, и наконец мотнул головой, будто конь, отгоняющий муху. Алкмена услышала хруст, и мясник заорал на весь двор. Шесть дней после этого Гелл носил руку в кожаной петле, приспособленной на шею. Пальцы, распухшие до синевы, он мазал оливковым маслом — старухи посоветовали.

— Ты! — задохнулась Алкмена. — Ты…

Стыд окатил ее ледяной водой. Словно грубая рука сдернула фарос: покажись-ка! Для стыда не было повода, и для обиды — тоже, и потому все вышло горше полыни. Подхватив с земли горсть сухой хвои, девушка швырнула иглами, как дротиками, в сына Алкея — чтоб тебя заря украла! — и со всех ног припустила обратно к ручью.

Пыль неслась за ней по пятам.

— Гроза! — восхитился Тритон. — Эх…

А что эх, не сказал.

Амфитрион кивнул. На душе было легко и весело. Сейчас, не произнеся ни слова, он назвал по имени причину, из-за которой через день собирался в Тиринф, да все откладывал. Вести из дому радовали. Сфенел вел себя тише воды, ниже травы. По любому поводу советовался со старшим братом. В отхожее место без совета не ходил. «Твой отец, — сообщал Гий, — вернул былую ясность рассудка и мудрость суждений. Рабы носят его в плетеном креслице с ремнями…» Двое силачей-номадов управлялись с грузным Алкеем, как няньки с младенцем. Лекари в один голос заявляли, что нога срастается изумительно. Осенью басилей сможет ходить, опираясь на посох. Гий, впрочем, сомневался, что Алкей захочет вновь ковылять по двору, когда рабы с успехом заменяют ему две здоровые ноги. Друг детства мыслил здраво, но в его рассуждениях крылась червоточинка. Пожалуй, думал Амфитрион, отец предпочтет хромать сам, нежели бегать с помощью номадов. В крайнем случае, отец велит привязать себя к боевой колеснице…

«С детства у меня две родины: Тиринф и Микены. Похоже, это навсегда…»

Отсюда, над оврагом, где суетились прачки, был хорошо виден микенский холм. В сравнении с тиринфским он казался гигантом. С трех сторон Микены окружали ущелья, где и в жару не пересыхали источники воды. Хозяин округи, город властвовал над горными дорогами, лежащими к северу, до самого Коринфа. Мосты, насыпи, тропы — все сжал в кулаке. В Аргосе болтали, что имя свое Микены получили в честь гриба, утолившего жажду великого Персея. В Тиринфе — что здесь Персей потерял «яблоко» от рукояти своего знаменитого меча. Микенцы же утверждали, что именно тут Горгоны, гнавшиеся за убийцей сестры, возрыдали в отчаяньи[40] — и повернули назад. Так, мол, возрыдает любой, кто покусится.

«Они правы. Рыдать врагу горькими слезами…»

У сына Алкея и раньше было, что защищать. А сейчас стало — вдесятеро.

— Идем, да? — спросил Тритон. — Охота?

2

— Ты б еще таран с собой прихватил!

— Корабельный!

Старшие братья-Электриониды прыснули. Хохотать в голос — запретно. Охота, все-таки: дичь распугаешь. Но удержаться, глядя на Еврибия, не было никаких сил. Надувшись, как жаба, багровый от злости, младший сын Электриона топнул ногой — дураки! — и поправил на плече тяжеленную критскую секиру. Двойное лезвие, сплошь в черно-зеленой окалине, хмурилось даже на солнце.