Чердаклы - Валерий Шемякин

На Федином экране кремлевский кабинет Бута (все то же – карты, гербы, сплошной плазмоз, чучело филина с выпученными глазами). Павлов яростно размахивает руками перед группой довольно упитанных чинов.

Фридрих дремлет, спрятавшись за спинами в глубоком кресле. Над ним вьется стая генералов, взбивая крыльями пыль. Шарфы, горжеты, протазаны, галуны, золотое шитье в виде гирлянд из дубовых и лавровых листьев; белые плюмажи на шляпах; золотая канитель и пряжа на красной суконной основе; круглые поля эполет, оплетенных двойными рядами крученого золотого жгута… Все тот же сон.

– Что затихли, голуби сизокрылые? Где он? Где этот… (Миша хочет сказать нетопырь, но для него это слово неудобное). Куда он девался?

– Фуй его знает, – флегматично отвечает начальник кремлевской охраны.

– Мать вашу, угоды! – подпрыгивает на месте Павлов. – Чегез жопу сделанные, головы поотгываю вместе с мудями! Ищите, мать-пеемать!

Из чучела филина выскакивает глаз, падает на мраморный пол и со звоном раскалывается на две половинки. Фридрих вздрагивает и просыпается.

– Он даже крысу выбросил…

– Какую кгысу?

– Ну, крысу мы же ему внедрили, зачипованную.

– А вы чего хавальники газинули? – поворачивается он к ошарашенным помощникам. – Немедленно коммюнике, бгифинг, общественность… Опегедить! Не дать ускользнуть! Ни одного шанса! Гаскогячились тут, мать вашу, будто в штаны насгали! – Он кричит, уже не контролируя себя и не избегая неудобных слов. Когда он волнуется, речь его становится не вполне внятной. Он сильно картавит при этом, с придыханием, как француз. Но не во всех случаях. Люди его понимают, хотя и с трудом.

В кабинет вбегает полковник, под его тяжелыми башмаками трещит расколовшийся глаз филина, резко останавливается перед Павловым:

– Товарищ вице… то есть как бы уже не вице… Товарищ президент! Президент, то есть как бы уже не президент, обнаружен.

– Аа-уу…

– Ага, – полковник подскакивает вплотную к Павлову, хватает его за талию и громко, так, что все присутствующие слышат, шепчет: – Вертолетный патруль обнаружил. Приближается к пещере каменной, то есть как бы к вашему СПУ…

– Уничтожить, мать-пеемать! – ревет Павлов, – любыми сгедствами уничтожить! Газмазать по асфальту!

– Там нет асфальта.

– Как нет асфальта? Сделать! Немедленно сделать там асфальт! Выполнять!!! Мать!!! Кгысы, пеемать!!!

– Есть!!!

– Где Штокман, чегт его возьми? Президент я или не пгезидент? Кто саммит будет закрывать? А-а, ты здесь! Все, вылетаем, ни минуты свободной – в пути поговорим. – И уже на пороге: – Кто-то здесь сказал Гриша? Магфин! – Его просто распирает какая-то восторженная ярость. – Марфин! Ты слышишь?! Надо дополнить перечень взысканий нетрадиционными… э-э…

– Вы имеете в виду анальный секс? – вякает кто-то из толпы помощников.

– Именно! – радостно кричит Миша. – С вас и начнем…

Григорий Бут

…Ему снилось теперь что-то такое… невиданное… его поджидает юная дива. Короткая юбочка. Стройные ножки. Дурман какой-то… Она показывает Грише на приоткрытую дверь и приглашает войти. Что там? Она улыбается: о-о, там… внутренние органы…

Как холодно. Его передергивает. Светает. Крик петуха. Протяжные лягушачьи стоны. Эти твари жалуются на невыносимую жизнь в загаженном человеком болоте. Солнце выползает из-за горы. Бут покидает машину и снова бредет переулком, осматривая пряничные домики. На железном заборе надпись: Гриша, вали отсюда! Откуда-то тянет запахом свежих булочек, ванилью, какао и еще чем-то, с детства знакомым и завораживающим.

Он долго бродит вокруг пруда в какой-то тупой задумчивости, потом вновь приближается к дачному поселку и идет переулком. Слышит гул телевизора, останавливается у густо заросшего палисадника и через открытое окно видит тусклый экран. Идет выпуск новостей, и говорят о нем, о Григории Буте. Он подбирается ближе к дырявому забору, пытаясь разобрать, о чем там. Видит собственное мутное лицо. Он говорит с экрана, смиренно сложив руки на столе, о важности текущего момента, о судьбоносности принятого им решения… В тот же момент он пытается пробраться ближе к окну, стараясь делать это предельно осторожно, выпуск новостей обрывается, и на экране появляется хмырь с морщинистой интеллигентской физиономией. Бут присаживается между кустами и решает дожидаться следующего выпуска. Из телевизора до него доносится голос, с проповедническими интонациями убеждающий слушателей, как плохо обстоят дела в Америке.

Снова включают новости, он приподнимается, видит на экране свое лицо. Он, как всегда, убеждает народ в правильности избранного решения, по обыкновению, чуть кривя губы в едва различимой ухмылке. Он уверен в себе. В своей правоте. Но вот слова. Нет, то, что он произносит, не его слова. Он не помнит такой записи.

Через колючий шиповник буквально на четвереньках он проползает к открытому окну, судорожно оглядываясь, замирает и вслушивается. Что это такое он говорит? Он, Бут, Григорий Иванович, президент великой державы, говорит… он устал… принял осознанное решение… Голос спокойный, уверенный… столько лет… тяжкий труд… на галерах… неимоверная ответственность… преемник… которому он всецело доверяет… молодой… сильный… настойчивый… целеустремленный… преданный делу и отечеству… На экране сияющая рожа Павлова. Да как же это! Нет, только не этот! Недоносок! Немедленно! Немедленно! Сию же минуту. Возвращаться. В бараний рог согну…

Вице-президент Павлов говорит что-то об истогических завоеваниях. Бут отшатывается от окна. Оглядывается и осторожно выбирается в переулок.

Лезет на гору, задыхаясь и проклиная собственную безалаберность. В самый решающий момент повел себя как ребенок. А ведь ему есть за что бороться.

С горы спускается человек, весь гадкий, босой, грязный, с плотно набитым пластиковым мешком, останавливается, смотрит на Бута, провожает его удивленным взглядом, задирая голову все выше и выше, не двигается до тех пор, пока Бут не взбирается наверх.

Он попадает на железную дорогу, шагает по шпалам, по самой кромке этого гигантского вала, потный, в туче комаров. Снимает пиджак и рубашку. Откуда-то снизу, будто из преисподней, подает голос кукушка. И следом вторым голосом летит ку-ку сверху, из низких облаков. Его мучает жажда. Из заднего кармана брюк он вытаскивает плоскую бутылку – видимо, прихватил, когда сидел ночью в машине, отвинчивает крышку, отхлебывает, кашляет, не глядя на этикетку, швыряет бутылку вниз, она скачет по склону, подпрыгивает, звеня на буграх и разбрызгивая остатки жидкости.

Говорят, он стал невероятно богат. Но он ничего не делал для этого. Ничего! Не убивал, не грабил, не крышевал. Он просто ничего не делал. Ничего! Одни все ждут, пока их кто-то накормит. Другие – бесконечно играют. Третьи ничего не делают. Выигрывают третьи. А он проиграл.

Вдоль горы совсем низко один за другим идут три вертолета. Он делает было движение, намереваясь помахать им рубашкой, но удерживается. Он не может этого сделать. Это выше его сил. Он, Бут, не может выглядеть жалким. Натягивает рубашку и, не застегиваясь, шагает по шпалам, размахивая руками, отгоняя комаров и что-то говоря сам себе вполголоса.

И снова вертолеты. Низко. Над самой головой. Вспышки. Треск пулеметов. С визгом, совсем рядом, ему кажется, у самого распухшего от комариных укусов уха, вниз под гору уходит ракета и где-то там, за его спиной, разрывается. Он непроизвольно прижимается к земле, но тут же выпрямляется. Засим тишина. Смолкают птицы, и ветер, словно в испуге, прекращает шелестеть листьями.

…больше в деревне никто не живет. Он вылезает из кювета и снова шагает. По шпалам. Уже во всю силу палит солнце. Вертолеты ушли и больше не возвращаются. По шпалам. Пересчитывая их, сбиваясь и начиная по новой. Услышав перестук колес, он уходит с полотна, поднимается на обочину поросшую бурьяном. Навстречу ему громыхает длиннющий состав, груженный дорожной техникой – ярко раскрашенными мастодонтами Caterpillar — грейдерами, экскаваторами, бульдозерами, катками, асфальтоукладчиками – и пирамидами бетонных блоков, гравием, дымящимся асфальтом…

Шуба, бормочет он, пересчитывая шпалы, песец. Полный песец! Алмазный фонд! У меня больше ничего нет. Эта простая мысль вызывает какой-то внутренний истерический смех. Они не оставят мне ни пфеннига. Я выпал из конфигурации. Моя власть – это всегда были третьи лица. Мои банковские счета – третьи лица. Мое прошлое, вся моя жизнь – бесконечные третьи лица. А ей только шубы нужны. Обойдешься тем, в чем валялась на асфальте. Я теперь нулевое лицо. Я теперь даже не лицо. Никто. У вас нет друзей, нет близких, нет любви, и я готова избавить вас от одиночества… Вот оно как! Его по-прежнему мучает жажда, солнце печет уже немилосердно, он сворачивает в сторону, перешагивает кювет и садится прямо на траву. Пиджак бросает рядом. Глаза начинают слипаться, и он боится уснуть, не вовремя это, нельзя расслабляться, он передергивается всем телом и открывает глаза.