Смог - Павел Луговой

Бросаю на сиденье рядом пистолет. Он выточен очень тщательно и в мельчайших деталях, буквально один в один, имитирует «Кольт».

Где-то далеко позади слышен визг полицейских сирен. Это они подъехали к дому старого хрыча. Сейчас будут брать в окружение, потом осторожно, по шажку, по одному, поджав от страха очко, станут просачиваться внутрь. Найдут там убитого Сливу и будут долго чесать репы, соображая из чьей он банды. Придурки.

До пустыря на Байджесс-роуд мы доезжаем за одиннадцать с половиной минут — на две минуты дольше, чем планировалось. Всё эти грёбаные пробки. Тут нас ждёт старенький «Фольксваген», зарегистрированный на какого-то клошара, которого мы кончили под мостом, за брошенным стекольным заводом.

Подхватываю портфель, выхожу. «Бьюик» скрипит, раскачивается и стонет за моей спиной — это бегемот Толстая пытается из него выбраться.

— Тёртый, подожди! — жалобно пыхтит она.

Я бы не стал ждать, сел бы и уехал, бросив тут эту дуру. Но она обещала показать пизду. Пустырь — самое то место. Может быть, я её даже чпокну здесь…

От этой мысли по спине пробегает стадо мурашек, яйца каменеют, а живот щикотно подтягивается к позвоночнику.

Останавливаюсь, опускаю портфель на землю, жду, пока это чудовище вылезет из машины. Снимаю перчатки. Вижу, как трясутся от возбуждения пальцы. Я ещё ни разу никого не трахал.

— Ты пистолет забыл, — трубит эта слониха и машет деревянным «Кольтом».

— Да брось ты его, кому он теперь нужен, — говорю я и слышу, как подрагивает и хрипит мой жаждущий неизведанного голос. — Пальцев на нём нет.

— Ага, — кивает она. Останавливается и озирается по сторонам, будто не знает, куда лучше бросить эту деревяшку. Дура.

Сажусь, открываю портфель. Вот они, лежат — аккуратно обклеенные белыми бумажками, пачки бабла. В основном пятисотки. Пятисотки рисовать быстрей, да и бумаги надо меньше.

Старый хрыч был богатенький. Художник. И приторговывал наркотой, — так сказала Толстая. Когда я душил его, бедолага обделался.

— Пол-лимона, прикинь, — довольно говорю я и поднимаю голову.

Ствол моего «Кольта» смотрит прямо мне в лицо. Откуда-то из массивной лапы бегемотихи.

— Ты чего, Толстая? — говорю я.

— Подумала, просто, а зачем вообще что-нибудь делить.

Она противно и криво улыбается. Улыбки почти не видно на её щеке, раздутой от жира так, будто она держит за ней апельсин.

— Ты дура? — говорю я, поднимаясь. — Забыла сценарий?

Она пожимает плечами:

— Сценарий тупой. Как и ты сам, Тёртый.

— Да пошла ты. Больше мы тебя не возьмём.

Я поднимаюсь и делаю шаг к ней.

Бац, бац, бац!

— Падай, ты убит! — говорит Толстая.

Земля поднимается и хлопает меня с размаху в лоб. Прямо под носом у меня оказываются полусгнившие картофельные очистки, невесть как сюда попавшие.

Во рту становится солоно, как, наверное, было у Толстой, когда она делала минет Сливе. Выплёвываю эту солонь на вонючие очистки у меня под мордой. Слюни почему-то красные, алые, тягучие и невкусные. И рот тут же наполняется снова.

Последнее, что видят мои глаза — жирная рука Толстой, поднявшая с земли портфель с пол-лимоном баксов.

Последнее, что видят мои мозги — её пизда, затерявшаяся в жирных потных складках маленьким глупым мышонком.

Конечная

Впереди и справа сидели двое, с бутылкой пива. Бутылка была одна, поэтому гуляла по кругу, ото рта ко рту.

Трамвай со скрипом полз по рельсам сквозь ночь, мотаясь из стороны в сторону, конвульсивно подёргиваясь, подрагивая и вздыхая. Того и гляди, казалось, начнётся у него агония. Ободранное сиденье тряслось под задом, как вибромассажёр — дребезжало, размягчало, убаюкивало. Тело за полтора часа езды одеревенело и с радостью предалось бы дремотной расслабленности, но Чадов бодрился, потому что те двое не внушали доверия. А больше в салоне никого не было.

Правый, словно почуяв на себе скольжение чадовской мысли, обернулся к нему, уставился нехорошим прокислым взглядом. Следом за ним повернулся и левый. С минуту они пристально и холодно разглядывали его, потом правый отрыгнул и отвернулся, что вышло у него совершенно одним движением — отрыжка, как отворот, а отворот — как отрыжка. В ту же минуту убрал взгляд и левый. Чадов пошевелил пальцами на ногах — осторожно, стараясь не издать случайно ни звука, ни хруста малейшей косточки, чтобы лишний раз не привлечь к себе внимание двух этих дегенератов.

А левый, допив последний глоток, высосав даже подонную пену, перехватил бутылку за горлышко и вдруг хрустко шмякнул её о дугу на спинке переднего сиденья. Дробно просыпалось на обрезиненный пол стекло. Левый осмотрел образовавшуюся «розочку», одобрительно кивнул и поднялся. Повернулся к Чадову. У того по спине, сверху вниз, промчался табунец липких мурашек. Невольно дёрнулись лопатки — поёжиться. А левый уже сделал шаг вперёд. Правый посмотрел вопросительно и, поняв, кажется, замысел, тоже поднялся.

— То… товарищи, — промямлил, просипел Чадов, осознавая уже, предвидя, что́ будет дальше. Стал повыше поднимать шарф, стремясь избавить горло от острого ощущения раздиравшего его холодного и мокрого после пива стекла.

Шаг, шаг, ещё шаг.

Чадов подскочил с места, кинулся к задней двери. Увидев кнопку вызова вагоновожатого, стремительно нажал её всей дрожащей ладонью. И ещё раз. И — в панике — ещё.

«Надо было бежать вперёд, к водителю… Ага, а как мимо них пробежишь?..»

Или кнопка не работала, или вагоновожатый её игнорировал, но трамвай продолжал скрипуче тащиться вперёд.

Левый, ухмыляясь, приближался. За ним тянулся правый.

— Ребят… — Чадов попытался улыбнуться. Вышло недоразумение какое-то, а не улыбка — Ребят, давайте не будем… Мне выходить сейчас. Я выйду и всё… и всё… и нет меня. Ну, ребят… Зачем?..

Им оставалось пару шагов сделать. Чадов снова безнадёжно ударил по кнопке. С прежним успехом.

«Лучше бы у них нож был. Этой стеклянной дрянью они же разорвут все жилы. Ещё и убить не убьют, а только зря покалечат».

— Ребят… Может не…

— Конечная, — громко сказал динамик над головой.

Двери, лязгнув, открылись.

Вокруг лежали в оглушающей тьме поля.

Одним прыжком он выпрыгнул в ночь и, не теряя ни мгновения, помчался вперёд. Сзади послышался топот двух пар ног. Похоже, они решили таки прикончить его во что бы то ни стало.

Чадов никогда не был хорошим бегуном, вёл вдобавок ко всему малоподвижный образ жизни, поэтому уже через пару минут дышал тяжело, сипло и готов был сдаться