Взбаламученное море - Алексей Писемский

– Что, не сидится, видно, на лекции-то!

– Дела есть поважней лекций! – отвечал ему Бакланов серьезно.

Михайла усмехнулся ему вслед.

С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он значительно возмужал: бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его походке, во всех движениях было что-то мужественное, смелое… Видно, что он решился смело и бойко итти навстречу жизни.

Перейдя улицу, он, прямо напротив манежа, повернул в трактир с грязноватою вывеской и начал взбираться по деревянной, усыпанной песком лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик несколько модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя залу, повернул в комнату направо. В чистой, белой рубахе половой, с бледным и умным лицом, с подстриженною небольшою бородой и с намасленною головой, почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее на давно, как видно, приуроченное для нее место.

– Бирхман и Ковальский были? – спросил Бакланов, садясь на диван.

– Нет еще-с, не приходили, – отвечал половой.

Бакланов приподнял ногу на стул, при чем обнаружил тончайшие, франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел на нем щеголевато.

Половой подал ему трубку и растрепанный номер «Репертуара».

– А кто в бильярдной есть? – спросил Бакланов.

– Проскриптский, кажется-с…

– О, чорт с ним! – произнес с досадой Бакланов.

Половой усмехнулся.

– Вчера у них с Варегиным и была же пановщина.

– В чем?

– Да все о душе-с.

– И кто же кого?

Половой пожал плечами.

– Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил.

– Варегин – умница!

– Да-с, – согласился и половой: – господин большого рассудка. Говорят, он из нашего, из простого звания-с.

– Он мещанин. Тогда наследник с Жуковским путешествовал. Ему его и представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот велел его взять в гимназию, в два месяца какие-нибудь, читать не умевши, в третий класс приготовился.

Половой с удовольствием улыбался.

– Что оно, значит, природное-то! – произнес он с каким-то благоговением, а потом, торопливо подав порцию чаю вновь пришедшим посетителям, опять подошел к Бакланову.

– Проскриптский этта-с… может, изволите знать, из думя сюда ходит чиновник… чин тоже получил и ходил к Иверской молебен служить… он на него и напал: «у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову и вам, и оба вы умрете!». Так того, бедного, пробрал…

– Пиявка! ко всем льнет!.. – отвечал Бакланов.

Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель, подбитую зеленой байкой с беленькими лапками. Ковальский, напротив, был маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх, как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы которого, в самом деле, были страшно перепачканы в грязи.

– Где это ты так вывалялся? – крикнул ему Бакланов.

– Это он меня вез! – отвечал за него и совершенно спокойно Бирхман, садясь на стул к столику против Бакланова.

– Что ж, заказывай по условию-то!.. – произнес угрюмо Ковальский, подходя и тоже садясь около столика.

– Сосисок дай! – сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом и не повертывая даже головы к половому.

– Если сам будешь есть, так заказывай две порции, – прибавил Ковальский.

– Ну, две! – сказал и на это тем же тоном немец.

Оба эти молодые люди были из Александровского сиротского института и жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки, нередко, особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на приятеле и угощал его за это водкой, пивом, кушаньями.

– Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? – спросил его Бакланов.

– Да ничего бы, – отвечал Ковальский, передернув слегка плечами: – болтается только, не сидит никак крепко.

– Это меня ветром сдувает, – отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись.

– Чорт знает, что такое! – говорил Бакланов. – А что, господа, – прибавил он: – в пятницу мы в театре?

– В театре, – отвечал равнодушно Бирхман.

– О, разумеется, – подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.

– Надобно, господа, надобно, – говорил Бакланов: – а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных.

Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: «нет, они у меня этого не сделают!».

– Во-первых, – продолжал Бакланов: – эту госпожу надо освистать, – она дрянь, а та – божество, талант.

– Освистать! – произнес Бирхман.

– Можно сделать такую машину… как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь – шикнет, как сто человек! – подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.

– Финкель, портной, приходил, – вмешался в разговор половой: – он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему – старого, говорит платья у меня много – дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.

– Это можно будет, но главное вот что… – продолжал Бакланов, одушевляясь: – этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое… У меня моих собственных сто целковых готовы – нарочно выпустить мужика на волю… Вы, Бирхман, сколько дадите?

– Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, – отвечал положительно Бирхман.

– Я дам тоже, сколько у него будет! – подхватил и Ковальский.

– Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, – сказал еще определительнее Бирхман.

– Превосходно! – воскликнул Бакланов. – Венявина я послал за подписным лицом… Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило… посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!

На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.

– Дай мне «Отечественные Записки»! – проговорил он пискливым голосом.

Половой молча подал ему.

Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.

– Вы видели ее в «Гризельде»? – продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.

– Видел! – отвечал по-прежнему громко Бирхман.

– Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! – говорил Бакланов, не возвышая голоса.

В это время явился Венявин – усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны…

– Как нельзя лучше все устроилось, – говорил он6 подходя прямо к Бакланову: – юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.

– Ну, умница! паинька! – сказал Бакланов: – дай ему за это чаю! – обратился он к половому.

– Нет, лучше водочки дайте! – говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.

– Что это вы так хлопочете? – проговорил он своим обычным дискантом.

Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.

– Что делать, нельзя! – отвечал он.

– Хлопочет, как и все порядочные люди! – обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.

– Вы бы уж лучше в гусары шли, – обратился тот опять к Венявину.

– А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? – перебил его Бакланов.

– У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, – возразил Проскриптский.

– Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? – сказал Бакланов.

– Хи-хи-хи! – засмеялся Проскриптский. – Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают… искусство не быть самим собой – хи-хи-хи!

– В балете даже и этого нет! – возразил Бакланов.

– Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, – продолжал насмехаться Проскриптский.

– В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, – говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.

– Хи-хи-хи! – продолжал Проскриптский: – в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.

– Ну, пошел! – проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. – А, Варегин! – прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.