Взбаламученное море - Алексей Писемский

– Кто это, господа, тут свистит? – сказал он.

– Это, должно быть, вы сами свистнули; здесь никто не свистел, – отвечал ему господин совершенно почтенной наружности.

Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор.

– Пошлите пожарных на лампу, чтобы хлопали там! – крикнул он квартальному.

– Примадонне дурно! опустите занавес! – слышалось на сцене за декорациями.

– Нет, ничего, дотанцует! – возражал другой голос, и примадонна, в самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена была слетевшими духами на небо. Занавес упал. Пожарные еще похлопывали над люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки.

– Помилуйте, за что это? У ней есть грация и уменье! – толковал театральный чиновник.

– Ничего у нее нет, ничего! – возражал ему запальчиво Бакланов.

– Все есть, все! – повторил чиновник.

– Может-быть, все, только не то, что надо, – отвечал ядовито Бакланов.

В коридоре полицеймейстер распекал частного.

– Студенты, помилуйте, студенты! – оправдывался тот.

– Начальство их надо сюда! – говорил полковник, и ко второму акту в задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора.

Бакланов и Венявин торжествовали.

Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная, делал все, что могла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским ужасом отбегала от преследующего ее жен-премьера, – но агитаторы были неумолимы: в тот самый момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к нему легкою птичкой – откуда-то сверху, из ложи, к ее ногам упала, громко звякнув, черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер, тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное.

– Мертвая кошка! – произнес чей-то голос на креслах.

Общий хохот раздался на всю залу.

– Браво! Мертвая кошка! Браво! – кричал неистово в креслах Бакланов, так что все на него обернулись.

– Мертвая кошка! – повторял за ним Венявин.

С примадонной в самом деле сделалось дурно. В директорской ложе совершенно опустело: оттуда все бросились наверх, откуда была брошена мертвая кошка.

– Мертвая кошка! – продолжал кричать Бакланов.

– Пожалуйте к суб-инспектору, – сказал подошедший к нему капельдинер.

– Убирайся к чорту! – отвечал ему Александр.

На сцене между тем бестолково прыгал кордебалет. Суб-инспектор, пробовавший было вызвать по крайней мере хоть кого-нибудь из математиков, сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не успев и в том, поскакал на извозчике в университет, доложить начальству. Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок.

Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и пани Фальковской, сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно нанимал ложу, а потом, мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы.

Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали в карете домой. Пани Фальковская, расфранченная и очень довольная, что побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила:

– Как это возможно! За что ее, бедную, так?

– А за то, что тут правда, истина, которые одни только имеют законное право существовать, они тут страдают! – толковал ей запальчиво Алескандр.

Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она искренно видела в нем поборника истины и борца за правду. О, если б он любил ее хоть сколько-нибудь.

4. Платон Степанович

– Это что еще? А? Что вы еще придумали? – говорил инспектор студентов, в своем флотском мундире, застегнутом на все пуговицы, горячась перед стоявшими перед ним в довольно комических позах Бирхманом, Венявиным, Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими математиками. Впереди всех их, впрочем, стоял Бакланов.

– Позвольте, Платон Степаныч! – говорил он, прижимая руку к сердцу и все больше и больше выступая вперед.

– А вот и нет!.. Не позволю! – говорил ему тот, в свою очередь, тоже с раскрасневшимся лицом.

– А как же это?

– А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне после тебя и говорить нечего будет.

– Странно! – проговорил Бакланов, пожимая плечами, и потом прибавил довольно громко вслух: – Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы говорить мне ты.

– Не полковник! – произнес Платон Степанович, кидая на него свирепый взгляд.

Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до самой смерти какою-то неосуществимою мечтой.

– Вы-то это что? Вы-то? – накинулся он на Бирхмана. – Правительством взяты, воспитаны, взлелеяны, и вот благодарность!.. Ведь солдат на всю жизнь!.. на всю жизнь! – прибавил он, грозно потрясая рукой.

Он имел привычку – мрачную картину всегда еще больше поразукрасить; но Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало.

– Не знаю, что я против правительства сделал, – проговорил он.

– А, не знаете! – прикрикнул Платон Степанович: – а вейнхандлунг так знаете!

– Вы сами-то пуще ее знаете! – бухнул прямо Бирхман.

– Я знаю… разумеется… – произнес Платон Степанович каким-то странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть, проскользнула по его лицу.

Бакланов в это время опять уже на него наступал.

– Если теперь, Платон Степаныч…

– Ну-с! – отвечал ему тот, совершенно позабыв, что сейчас только запрещал ему говорить.

– Если теперь писатель, – говорил Бакланов: – из которых, например, Иван Андреич Крылов – действительный статский советник, Иван Иванович Дмитриев – тайный советник…

На слова «действительный» и «тайный советник» он нарочно поприударил.

– Ну, ну-с! – торопил его Платон Степанович.

– И тех можно хвалить и порицать, – продолжал Бакланов: – а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.

– Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! – крикнул Платон степанович.

– Да ведь императора тут нет! – возразил Бакланов.

– Он невидимо тут присутствует! – порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. – Вот соколик-то! – продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: – по театрам ходит, а из греческого единицы получает.

– Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, – отозвался тот.

– Есть мне когда вас спрашивать! – сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: – Ермолов!

В дверях появился солдат.

– Вот возьми этого господина, – продолжал он, указывая на одного из медиков: – сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! – прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.

– Да как же это-с? – возразил было студент.

– Не прощу! Не прощу! – закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками.

Студент, делать нечего, пошел.

Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.

– Ну, что мне с вами делать?.. что? – говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.

– Вы кто такой? – обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.

– Я русин, ваше высокородие, – отвечал тот певучим голосом.

Платону Степановичу ответ такой понравился.

– На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! – сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли.

– Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! – объявил он Бакланову.

– Я пойти пойду хоть на месяц, – отвечал тот, размахивая руками: – а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь.

– Свои убеждения! – повторял ему вслед Платон Степанович. – А вы ступайте по домам! – объявил он прочим студентам. – Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. – повторял он неоднократно.

Что под этим: «еще хуже будет!» он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной.

– Графу, я полагаю, доложить надо-с, – подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор.

– Знаю-с! – отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.

«Свои убеждения, – рассуждал он дорогой почти вслух: – и я бы их имел, да вон тут господин живет!» – и он указал на генерал-губернаторский дом: – «тут другой», – прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева.

– Свои убеждения! – повторил он.

Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем!

5. Знай наших!

Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.