Ушёл отряд - Леонид Бородин

Из-за пазухи вытащив ушанку, старшина без единого слова вышел из блиндажа. И только тогда встрепенулся политрук Зотов, подскочил к Кондрашову, глазенки сверкают, кулаки сжаты, губы дрожат.

— Это что ж, а? У нас в отряде предатель? Или из деревни кто? Теперь же весь план к чертям! Никакого обоза, так? Штурмовать нас будут, а мы тут как в мышеловке… А если прямо завтра? Надо же людей готовить… Николай Сергеевич, может, тревогу… Поднять людей…

В три широченных шага капитан Никитин настиг Зотова в суете, за плечи обнял, не обнял — обжал своими ручищами, к груди прижал, зашептал громко:

— Политручок ты мой дорогой, Валентин… как там тебя по батюшке… неважно… Ты вот возьми-ка да поверь мне, позорно разжалованному полковнику, в задницу стрелянному, — не надо паники, сегодня, понимаешь, именно сегодня пусть отряд отоспится без тревог, пусть напоследок нахрапятся вдоволь, потому что все главное, оно завтра начнется — и когда кончится, только Господу Богу о том известно, боле никому… Даже Сталину, и ему неизвестно когда… Ты мне поверь сегодня, а судить завтра будешь.

Оттолкнул от себя Зотова небрежно и к Кондрашову:

— Завтра, если захочешь, Николай Сергеевич, на этом самом месте пред тобой на коленки встану и буду каяться, что на законные твои командирские полномочия посягаю в данный момент. И ты поверь мне, хотя бы потому, что я хоть и недолго, а ведь дивизией командовал. И сейчас у меня кураж командирский в груди вспылился, да еще я под этим делом слегка… Но в меру. В мою меру. Так что ждите меня утречком, рваной своей задницей клянусь, ждите с добрыми вестями. Охренело я в том уверен!

Как ни сдерживался Кондрашов, а обида в голосе прозвучала:

— Ну ладно… Намекните хоть…

— Намекну! Танки! Тан-ки!

— Думаете, наши? — почти с тоской прошептал Зотов.

— Э, нет, Валек. Наши танки мы увидим нескоро. Ну, я пошел собираться. Всю ночь предстоит по снегам шариться.

— Чё ночью увидишь-то? — то ли с завистью, то ли с сомнением пробурчал Зотов.

— Зимой, имей в виду, ночь — самое время для разведки. Нога бы вот не подвела… железка немецкая… может, с песчинку величиной, а сползает, сука, куда-то. Чуть ли не под колено. Иногда прихватит, а иногда будто и нет там вовсе ничего. Все, командиры, до утра. Надеюсь, ваш лобастый прошустрил уже с амуницией.

Зотов тоже напросился в помощь по сборам, и они с капитаном вышли из блиндажа в обнимку.

Капитан Сумаков выколотил из своей трубки остатки вонючки в топку, топку прикрыл, сказал печально:

— От меня, как понимаю, в данной ситуации толку по нулевому значению… Пойду отсыпаться. — Ушел, не прощаясь.

Кондрашов, танкист Карпенко и вернувшийся старшина Зубов сидели за столом, щурились на коптящее пламя лампы. И чего сидели…

— Ишь, как наш капитан раздухарился! — желчно сказал Карпенко. — А делов-то всего…

— В каком смысле? — спросил Кондрашов, удивленный тоном, каким танкист говорил о Никитине. Он всех своих помощников по командирству уважал и полагал, что все…

— Ты уж прости, Николай Сергеевич, не волокешь ты в военных делах ни хрена, вот старшина и тот уж точно смекнул, в чем дело. А, старшина?

Зубов прикрутил фитиль лампы, хмыкнул:

— Чего хитрого-то… Ясно. Танки по зимнику не пойдут, на сопряжениях, ну, где лед от земли протаял, провалятся. Не собираются немцы штурмовать нас. Узнали о прорыве, вот и приготовились. И чё там капитан увидит, ясно. Круговую оборону. А как на малолесье высунемся, танки и минометы нам по задам вдарят, тут мы в котелочке и окажемся. Патронов у нас — сам знаешь. Так что через пару часиков ручками кверху и пожалуйте в пленение.

Тут уже и Кондрашов обозлился не на шутку. Встал, ударился головой о потолок блиндажа, выругался, снова сел.

— Ну, тогда давайте так! Начистоту. Какого хрена вы все из меня командира сделали, если я в военном деле ни ухом, ни рылом, а это так и есть, думаете, сам не понимаю? Какая-то для вас в том выгода есть; не выпущу, пока не раскроетесь, потому как в подставных ходить никому не любо. Что я вам…

— Уймись, Николай Сергеевич, никакой подставы, а выгода? Ну какая тут нам выгода? В чем?

Карпенко обошел стол, сел рядом с Кондрашовым, обнял за плечи.

— По сто грамм бы сейчас для душевного разговору, да капитан все конфисковал, что горит и пьется. Пусть мне старшина, как говорится, не по чину, а по морде даст, если совру. Дашь, старшина?

— А чего не дать-то? Дело нехитрое. Мне танкистов бить — руку тешить, — заулыбался неулыбчивый старшина, сворачивая рукав гимнастерки к локтю.

— Вот какая штука, товарищ командир, — говорил Карпенко, придурчиво хмурясь, будто загадку разгадывая, — случаются редко промеж нас всяких просто хорошие люди. Не скажу, не знаю, откудова они берутся, но вдруг раз — и нашелся. Вот ты, Николай Сергеевич, просто хороший человек, какой в нынешней нашей поганой обстановке для командира — самый раз. Могу доказать. Будь командиром что капитан, что я или Зубов… Ты рукав-то закатай взад, ишь обрадовался… Так вот, любой из нас, в эту комариную деревню попав, что первым делом совершил бы по долгу военной обстановки? А первым делом я бы расстрелял старосту Корнеева в науку всем, кто подлую мыслю к советской власти имеет в душе. И прав бы я был на все сто. Это не потому, что я плохой человек, а потому что ты лучше меня, у тебя слово «расстрелять», оно как бы не на первом месте, а на первом какое-то другое слово, оно про жизнь даже на войне. И что в итоге мы имеем? Благодаря тебе, и никому больше? А имеем мы шанс вырваться из болот и честь свою воинскую хоть слегка отстирать от дерьма… Ну, про честь… это я так, для красоты. А главное доказательство, что ты хороший человек, знаешь в чем? А в том, что никаких хитрых планов про эту суку Корнеева ты ведь не строил, а все оно как бы само собой получилось. И честно тебе признаюсь: как на настоящую войну попадем, то поначалу, по крайней мере, больше, чем комвзвода, я тебя не вижу. Потом дорастешь, еще и полком командовать будешь, если пригибаться научишься, больно ты удобный для пули, что шальной, что снайперской. А вот сейчас ты настоящий командир, будь у нас и не рота, а батальон. Даже полк! Сейчас ты на месте. Если тебя наш капитан признал… А уж он, думаю, после Сталина умней себя никого не считает, так если уж он…

— За что капитана не любите? — только и нашелся что спросить Кондрашов, не успевший еще как следует осмыслить все наговоренное танкистом.

— Капитана? Капитан здесь ни при чем. А вот кем он был до того… Ты с востока, Николай Сергеевич, и потому знать не можешь, какая силища стояла у нас на западной границе. Хоть маршем до Парижа! И куда она девалась? Про то еще будет спрос с кого надо. А капитан… Он же там… в верхах крутился. Видел я его однажды… На учениях под Киевом. Отрабатывали танковый прорыв через фланги противника к осажденной пехоте… Знаешь, за чьей спиной стоял наш капитан? Не скажу… Потому что… мало ли что было в прошлом. А в настоящем — он нормальный боевой офицер, первейший тебе помощник… Ну до чего ж глотнуть хочется! Не может быть, чтоб у твоего лобастого заначки не было!

— Заначка и у меня есть, — спокойно отвечал старшина Зубов, — только не дам, потому что слабак ты на это дело. Остановиться не умеешь. Перед походом получишь свою офицерскую дозу.

— Обидел ты меня, старшина, — аж зубами проскрипел танкист, — сильно обидел, не по чину…

— Чины после похода учтем, — так же спокойно отвечал Зубов, — больно ты противный, когда надираешься. Я же перед нашим первым настоящим делом тебя в приятности запомнить хочу.

Карпенко скомкал рукой фуражку, отшвырнул табурет — и в дверь.

— Сильно обидел! Запомню!

Кондрашов ожидал, что Зубов тоже сейчас уйдет… Но Зубов вдруг глянул на Кондрашова сущим зверем, ладонью пригладил на пораненный лоб свой «фюрерский» зачес, через стол подался…

— А теперь, после того как я обидел танкиста, хочу знать и право имею, за что я лично обижен командиром партизанского отряда имени товарища Щорса, что в недоверие попал по поводу плана действий, как понимаю, чуть ли не с завтрашнего дня? То есть политручок-мальчишка да снабженец, они у командира в полном доверии, а я хоть и старшина, но по должности комвзвода, я, значит, под сомнением за секретность?

Свирепость взгляда старшины Кондрашов вынести не смог, засуетился позорно, кинулся к стенке блиндажа, что вплотную к лобовской землянке, затарабанил сапогом по бревнам, Лобов, перепуганный, объявился немедля, глаза пятаками, рот раскрыт…

— Горилку! Немедленно! — гаркнул Кондрашов и, лишь когда Лобов через пару минут всунул ему в руки немецкую фляжку, когда в грязные кружки было вылито содержание фляги, когда поставил одну под нос Зубову, тогда лишь пришел в себя, глотнул, отставил кружку в сторону, кашлянул деловито, сказал: «Так…»