Путь к гротеску - Иштван Эркень

— Мы ждем тебя, — надрывался он в трубку.

— Не кричи, — сказала я. — Ты забыл, что у меня дежурство?

— Все равно могла бы приехать, — кричал он. — Я опять остался один.

— Тебе всегда кто-нибудь да подвернется.

— Никого, кроме тебя! — надсаживался он.

— Не ори, — сказала я. — Обманщик ты и больше никто.

— Хочешь, поклянусь?

— Лучше приезжай ко мне, — сказала я.

— Когда? — спросил он.

— Утренним скорым.

— Там так красиво? — спросил он.

— Нет, — сказала я, — тут ничуточки не красиво.

— Тогда лучше ты приезжай в Пешт, — сказал он.

— Не могу, — сказала я.

— Ты говорила, что добьешься перевода.

— Я это говорила?

— И что тебе всегда все удается.

— И это я говорила?

— Так когда же ты приедешь?

— Когда у меня перестанет болеть горло.

— В эту субботу? — заорал он. — Или в следующую?

— Не ори, — сказала я. — Не знаю.

— Жаль, — сказал он. — У тебя были такие красивые ноги.

— Значит, не приедешь? — спросила я.

— И волосы у тебя были красивые, — сказал он. — Очень красивые.

— Привет, Никос, — сказала я.

— И ты была моя сладостная.

— Ты тоже.

— А ты — сладостная-пресладостная.

— Ты тоже сладостный-пресладостный, — сказала я. — Привет, Никос.

— Привет, — сказал он. — Сладостно-сладостно-пресладостная.

Ну вот, и с этим делом покончено. Я положила трубку. Пока я добрела до своей комнаты и улеглась в постель, окна стали чуть заметно светлеть, и с негромким шумом начала пробуждаться больница.

«Сибирская куница»

Капитан разложил на столе бумаги, но Михай Прохоцки, некогда изысканнейший скорняк с улицы Ваци, бывший придворный поставщик Франца-Иосифа и принцессы Августы, даже в этот решающий момент сумел сохранить самообладание. На его гладко бритой продолговатой голове, кожа которой совершенно уподобилась стеклянной пленке, будто черепную кость покрыли какой-то блестящей глазурью, невозможно было обнаружить ни капельки пота — ни малейшего признака волнения. Лицо его, сплошь, как дробью, испещренное пятнышками краски, с седыми, стриженными на английский манер усами и сейчас озаряла та любезнейшая улыбка, которою он в течение сорока пяти лет завоевывал расположение покупателей. Та же самая улыбка — в точности с той же готовностью услужить и разве что с меньшей дозой сладости — повторялась на лице господина Примуса, главного закройщика, и кроткой барышни Эльвиры, кассирши и манекенщицы. Эта улыбка уверенного в себе человека была неотторжима от общеизвестного девиза «Сибирской куницы»; выгравированный на стекле, он когда-то висел в салоне над кассовым аппаратом фирмы «Националь»:

ЕСЛИ У ВАС ЕСТЬ ПРЕТЕНЗИИ,

СКАЖИТЕ ОБ ЭТОМ МНЕ!

ЕСЛИ ВЫ МНОЮ ДОВОЛЬНЫ,

СКАЖИТЕ ОБ ЭТОМ СВОИМ ЗНАКОМЫМ!

И поныне неиссякающим источником душевного покоя Михаю Прохоцки служило сознание, что его шубы, меховые подбойки, муфты, вечерние накидки и прочие изделия из мехов лучших лейпцигских, санкт-петербургских и квебекских оптовых торговцев верно служили покупателям до гробовой доски. (Разумеется, лишь в случае бережного обращения и предохранения от моли.) Ни при жизни его отца, ни за те сорок пять лет, что Михай Прохоцки вел дело, у фирмы не было по существу ни одной рекламации.

Но сейчас эта спокойная улыбка была лишь видимостью. Внутри же он весь оцепенел от волнения, пока капитан перебирал на столе бумаги, ища нужную.

Эта процедура не заняла и минуты, но старику, не решавшемуся перевести дыхание, она показалась бесконечной. Отыскав, наконец, анкету, всю исчерканную красным карандашом, капитан вскинул взгляд на старика и сказал:

— Вам дано разрешение на выезд.

Михай Прохоцки глубоко вздохнул. Пять лет назад они впервые обратились за разрешением и с тех пор каждый год возобновляли свое ходатайство; старики даже делали попытку нелегально перейти границу. Надежда на отъезд поддерживала в них дух, и все же они не в состоянии были себе представить, что эта надежда может воплотиться в действительность. Руки-ноги у него вдруг налились тяжестью, веки задергались, кожа на лысом черепе покрылась мурашками — словно мириады живых муравьев забегали по ней.

— Вы намерены выехать в Австралию?

— Да, — кивнул Прохоцки, и на уста его прокралась прежняя учтивая улыбка. — Извольте видеть, там проживает наш сын.

— Ну и почерк у вас, ничего не разберешь, — проворчал капитан. — Почему вы не заполнили анкету на машинке?

— Люди мы старые. У нас тут никого не осталось, — ответил Прохоцки.

Сам он уже ни писать, ни читать не мог: стоило ему на какое-то время сосредоточить взгляд в одном и том же направлении, и у него начинали дергаться веки. Анкету заполняла его жена, по почерку которой до сих пор было видно, что в школе ее учили писать готическим шрифтом. Букву «г» она писала, как «V», а буква «s» выходила у нее похожей на раздавленного кузнечика, вывернутые лапки которого беспомощно трепыхались между строк. Капитан склонился над бумагами, пытаясь разобрать написанное; его сросшиеся брови от мучительного усилия проделали медленное, извилистое движение, точно гусеница, пытающаяся всползти на лоб.

— Как, к примеру, девичья фамилия вашей жены?

— Корнхубер, Ирма Августина.

Капитан самопишущей ручкой жирно поправил проставленное там имя.

— Пойдем дальше. Проживающий в Австралии Михай Прохоцки-младший — это ваш сын, не так ли

— Совершенно верно, единственный сын.

— А тогда, — капитан ткнул пальцем в красный знак вопроса на полях, — кто такой Корнел Корнхубер, проживающий в Лондоне?

— У него меховой салон в центре Лондона, примерно как у нас на улице Ваци, — пояснил Прохоцки. — Он вошел в компанию с одним английским скорняком.

— Меня интересует всего лишь, — вмешался капитан, — кем он вам доводится? Может, внебрачный сын?

— Что вы, ничего подобного! Теперь мне понятно, в чем тут загвоздка. Видите ли, это мой зять, муж моей дочери Лиллы. Брак был заключен между двоюродными родственниками, и из-за этого часто возникают недоразумения.

Капитан кончил вносить поправки, задал еще несколько вопросов, а затем зачитал инструкцию для отъезжающих. Квартира поступает в распоряжение районного совета. Дорожные расходы — в долларах — оплачиваются тамошними родственниками. Помимо того, что на них надето, и еще одной смены одежды они могут взять с собой белья и платья общей стоимостью пять тысяч форинтов на человека, а также золотые часы или ювелирные изделия на сумму две тысячи форинтов. Картины, представляющие художественную ценность, благородные меха и драгоценные камни вывозить не разрешается.

— Вот ваш паспорт, пожалуйста, — в заключение сказал он.

Прохоцки встал. Взял паспорт. Протянуть капитану руку он не решился. Однако в дверях поклонился и сказал: — Ваш покорный слуга.

Постоянные клиенты «Сибирской куницы», знаменитые актрисы и светские красавицы, должно быть, хранят где-то в глубинах памяти этот галантный поклон. Прохоцки придавал большое значение тому, с каким настроением покинет клиент его заведение.

Дома он с осторожностью, чуть ли не по капле цедя, сообщил о свершившемся событии, но Ирму все-таки прихватил приступ стенокардии. Долго отлеживалась она на кушетке, укутанная теплым пледом, пытаясь побороть одышку. Прохоцки положил ее ноги к себе на колени и, расшнуровав ботинки, принялся с профессиональной ловкостью массировать отекшие лодыжки — все время кверху, по направлению к сердцу… Когда дыхание Ирмы стало легче и сердцебиение утихло, они еще с час безмолвно просидели на кушетке, укрыв ноги пледом.

Им не было нужды в словах. Они настолько знали друг друга, что происходящие с ними события приводили им на память одни и те же слова, в забывчивости же своей они забывали об одном и том же, подобно тому как короткое замыкание гасит свет сразу в нескольких помещениях. Вот и сейчас они одновременно сбросили с себя плед. Глубоко вздохнули — оба сразу. Затем женщина приподнялась на локтях и попросила подать ей обувь. Пока муж зашнуровывал ей высокие ботинки на суконной подкладке, она медленно обвела взглядом комнату.

— Интересно, — вздохнула она, — что докторша скажет.

Это замечание прозвучало несколько странно. Естественнее было бы первым делом подумать о родных детях, а не о жиличке, которая в конечном счете им чужая. Однако старика это не удивило: мысли его, как нитка за иголкой, следовали за ходом мысли супруги.

Он кивнул и сказал всего лишь:

— Бедняжка.

И снова наступила пауза, как раз достаточная для того, чтобы мысли человека успели обежать по кругу.

— Как только нас здесь не будет, — продолжила жена, — этот доктор Браниско пролезет сюда.