Я все помню - Уокер Уэнди

Я не в состоянии с уверенностью определить, что в случае с Дженни было не так. Может, на данный момент достаточно сказать, что я, специалист с многолетней практикой, вижу все с первого взгляда? И если уж я взялся делать те или иные признания, то к их перечню нужно добавить и то, что сложившаяся ситуация не оставляла меня равнодушным. Понимать, что что-то не в порядке, но не иметь никакого права навести справки, – с этим жить нелегко. Я хотел знать, почему ее никто не лечил. Почему она вела себя не так, как я ожидал. Почему я не видел в ее глазах никаких признаков пережитого изнасилования. В отсутствие сведений я спрашивал себя и обращался к моей профессиональной компетентности. Как бы ни разозлило меня местное медицинское сообщество, поняв, что мои наблюдения были верны, я, признаюсь, испытал облегчение. И мне жутко захотелось помочь.

Шарлотта Крамер пришла ко мне, когда Дженни еще лежала в больнице. Доктор Марковиц отказался выписывать ее без планового лечения в стационаре под наблюдением врача. Шарлотта возражать не стала. Какую бы ответственность каждый из нас, включая Тома и Дженни, ни возлагал на эту женщину за попытку самоубийства, сама она считала, что виновна в десять раз больше. Перепачканная с ног до головы кровью дочери, она рассказала детективу Парсонсу о том, как ее нашла. И хотя ей удалось замести следы пребывания в домике Боба Салливана, во всем, что касалось угрызений совести, она говорила совершенно искренне.

Я сел с ней в комнате для родственников и близких. Меня охватило ощущение дежавю. Я никак не мог поверить, что с этой несчастной девочкой опять что-то случилось. Но вот миссис Крамер на этот раз была другой. Помню, что в тот день, когда изнасиловали Дженни, она была одета для ужина в кругу друзей. И даже услышав о случившемся, сохраняла самообладание. С Томом Крамером все обстояло иначе. Боже правый, он превратился в кучу тряпья. Оба раза. В безвольную кучу тряпья. Миссис Крамер села на диван, закинула ногу на ногу и в чисто женской манере сложила на коленях руки. При этом ее била дрожь. Помню, что я все смотрел на ее правую ладонь, лежавшую на левом запястье. Ей было очень тяжело. Я попросил ее просто рассказать мне, что случилось, от начала до конца. Она кивнула и сказала какую-то дежурную фразу, типа «конечно, детектив». Я хочу сказать, что в течение нескольких месяцев, еще до того, как я нашел синий «Сивик», мне доводилось не раз встречаться с Крамерами. Наверное, каждые несколько недель. Рассказывать им о ходе расследования, спрашивать, как себя чувствует Дженни.

До того, как эта «Хонда» появилась вновь, а это случилось через десять недель после попытки суицида, рассказывать особо было нечего. Но я понимал, что Том в этом очень нуждается, и поэтому старался. Может, я больше обращался к Тому, чем к миссис Крамер, но тем не менее. На тот момент мы уже были хорошо знакомы, но она обращалась ко мне так, как будто видит меня впервые. Как бы там ни было, Шарлотта набрала в грудь побольше воздуха и… Я никогда этого не забуду… Она разгладила ладонями свою белую блузку – ту самую блузку, которая была забрызгана кровью ее дочери. Затем отбросила с лица прядь волос, размазала кровь по лбу, но даже этого не заметила. Ощущение было такое, будто она совершала привычные движения, но при этом у нее настолько помутился рассудок, что она даже не понимала, что делает, размазывая кровь сначала по блузке, а затем и по лицу. Мне лишь хотелось, чтобы кто-нибудь вошел, обнял ее и дождался, пока она наконец не заговорит.

Детектив Парсонс заглянул в свои записи и прочитал то, что ему тогда сказала Шарлотта:

Она сообщила, что увидела свет в ванной домика у бассейна. Там есть небольшое окошко, и я думаю, что она пошла во двор посмотреть, не упали ли с деревьев сухие ветки, чтобы потом отдать распоряжения садовнику. Увидев в окошке свет, она решила выключить его. И в этот момент обнаружила дочь. В подробности женщина не вдавалась. Она кашлянула, прочищая горло, и заявила, что позвонила в Службу спасения по сотовому телефону, который, как я полагаю, лежал у нее в кармане. После чего перевязала запястья Дженни полотенцами, чем, вероятно, спасла ей жизнь. Трудно сказать, в такие моменты счет идет на секунды, а «скорая» приехала только через десять минут. Я заносил пометки в блокнот. В какой-то момент Шарлотта умолкла. Сначала мне показалось, что она просто хочет дать мне все записать, но даже когда я оторвал ручку от бумаги, она все равно продолжала молчать. Тогда я поднял глаза, посмотрел на нее и увидел на щеках женщины два тоненьких ручейка слез. Это было странно, потому как других признаков того, что она плачет, не наблюдалось. Понимаете, Том был похож на перекошенный от боли кусок плоти – его глаза, рот, брови как-то скукожились, а лицо побагровело. Но миссис Крамер лишь глядела невидящим взглядом перед собой, по ее щекам стекали слезы и капали на окровавленную блузку. Когда я посмотрел на женщину, она произнесла слова, которые я не забуду до конца жизни: «Это моя вина. Я это сделала. И мне это исправлять».

Доктор Марковиц тут же связался с военно-морским госпиталем и с женщиной, изучавшей проблемы уже известного нам лечения. Сказал, что когда-то у них был разговор о других жертвах психологических травм и о том, что она старается наблюдать за процессом их выздоровления. Внешне она была шокирована тем, что Дженни попыталась лишить себя жизни, но я считаю, что в тот момент говорила неискренне. Эта врач прекрасно знала, какие мучения испытывал Шон Логан, когда вернулся домой без правой руки и воспоминаний. Она наблюдала за ним в больнице и знала все симптомы, такие как хроническая бессонница или приступы агрессии в отношении жены, да еще и в присутствии сына. Он порвал с друзьями, перестал общаться с семьей и не желал больше знать тех, с кем когда-то служил на флоте. Ситуация усугублялась подспудной тревогой, которую раньше Шон лечил физическими упражнениями, выпивкой и сексом. В больнице ему назначили «Прозак» и «Лоразепам», которые несколько видоизменили симптомы тревоги. Приди он ко мне до последнего задания, в ходе выполнения которого ему довелось потерять руку, я бы наверняка выписал бы точно те же лекарства. Врачи никак не могли понять, почему он не чувствует себя лучше. А все потому, что они не знали о двух жизненно важных вещах. Во-первых, снедавшая Шона тревога присутствовала и до последней миссии, в то время как они предположили, что она стала результатом ПТСР. Мне очень хочется их спросить – откуда у него взялся ПТСР, если он ничего не помнил о травмирующем событии? И не это ли было той единственной причиной, по которой ему назначили лечение? Злости на них не хватает. А во-вторых, им ничего не было известно о пагубных последствиях назначенного ими лечения, еще больше усиливающих тревогу – из-за вымывания эмоционального и психологического опыта из памяти о фактических событиях.

Свое состояние Шон описал, когда пришел ко мне впервые. Чувство юмора и непринужденность не возвращались к нему в течение многих месяцев. Он категорически отказывался носить протез. Похоже, ему хотелось, чтобы окружающие видели в нем калеку или урода, потому как чувствовал себя таким внутри. Вы, конечно же, заметите параллели с Дженни Крамер.

Вечером я ложусь в постель. Желчи в груди нет. Врачи ее удалили, говорят, вместе с моей индивидуальностью. Я больше не тот веселый парень, которым был раньше. Но я бы с этим справился, понимаете? Проглотил бы нахрен всю свою боль, да еще добавки попросил бы, если бы мог что-то изменить. Я смотрю на пустой рукав, закрываю глаза и пытаюсь воскресить в памяти тот день. У меня есть рапорт, но откуда мне нахрен знать? Мы шли за одним парнем. Сведения были достоверные. В рейде принимали участие восемь человек при поддержке с воздуха. На помощь нам двигалось еще одно подразделение. Мы разбились на пары и двинулись по улицам. Моим напарником был другой «морской котик», Гектор Валансия. Мы попали в засаду. Ребята, высланные нам на подмогу, нашли его рядом со мной. У него снесло полголовы. Мы нарвались на самодельное взрывное устройство. Я лежал без сознания. С раздробленной рукой. Меня вытащили. Руку отрезали. Затем напичкали лекарствами. Я никого не виню. Потому что давал присягу и был к этому готов. Как и все мы. Вот дерьмо! Задай вам кто-то такой вопрос: «Если бы кто-то трахнул вас в поле, вы согласились бы принять лекарство, позволившее об этом забыть?», – что бы вы ответили? Я бы сказал: конечно, вашу мать! Но сейчас все это для меня лишь рассказ. И подобно любому другому рассказу, я не могу сказать, насколько он реален. Ощущение такое, будто внутри меня притаился призрак, поселившийся в тот самый день. Он меня уже достал, бесится внутри, требует не слов из рапорта, а реальных воспоминаний – образов умирающего рядом товарища, крови, брызжущей из моей израненной плоти, ощущения боли, которую я должен был испытать, хотя бы на секунду, в момент взрыва. Этот призрак – опасный ублюдок. С каждым днем он становится все больше и больше и уже вытеснил из моего естества все остальное. Я пытаюсь обнять сына, ко мне прижимается жена, но ничто не в состоянии пробить возведенную им броню. В итоге битые тарелки, перепуганный малыш и плачущая супруга. Я чудовище.