Засуха - Владимир Топорков

Это потом, когда пройдёт Ольга через суровые потрясения в жизни, вспыхнет в ней, как пламя, душевное тепло к матери, дому, брату, отцу, вспыхнет ярко и, наверное, теперь не погаснет до самых последних дней, а тогда… Тогда она чувствовала себя правой, защищала свою любовь, а во имя любви разве угадаешь, предусмотришь, что совершит женщина? Недаром над таинством женской души бьётся человечество и разгадать не может…

Ольга перегладила гимнастёрки, бельё, уложила бритвенные принадлежности, одеколон, мыло и пока закончила всю эту немудрёную работу, рассвет встал за окном. Она на несколько минут прилегла на кровать, где безмятежно спал Фёдор, уставилась в ещё не рассеявшейся темноте на его спокойное, показавшееся мальчишеским лицо, перебирала в памяти всю их короткую совместную жизнь и получилось, что в ней, как в интересной книжке, волнующим было всё – и пролог, и сюжет, и эпилог. Впрочем, об эпилоге Ольга подумала с улыбкой – какой там к чертям собачьим эпилог, когда жизнь только начинается, всё у них впереди с Фёдором, и эта разлука – разве на век?

Она забылась в коротком тяжёлом сне, а потом затрезвонил будильник, запищал Витька в колыбели, и Фёдор потопал босыми ногами к умывальнику. Надо было подниматься, начинать новый день, неизвестный и тревожный.

В эшелон они погрузились среди дня. На товарной площадке, где стояли теплушки, звучала гармошка, солдаты плясали, словно ничего не случилось. И Ольга, наблюдая это веселье, тоже отошла душой, на миг отлегла тяжесть от предстоящей разлуки. Она глядела, как, свесив ноги из вагона, молоденький солдат с короткой чёлкой играл на рояльной гармошке, пел дурашливым голосом:

А мы с милкою прощалисьНа телячьем стойле.Целовались, обнимались,По-собачьи воили…

Смеялись солдаты – молодые, здоровые парни. Хохот этот сгонял грачей с берёз в полосе, те кричали противно, с надрывом. Тут, наверное, впервые в жизни Ольге подумалось: уж не поминальный это крик для беспечных молодых людей, у которых сейчас играет кровь, их влечёт вперёд жажда жизни, стремление к новым, неоткрытым местам. Наверное, у неё были странными глаза – такие тёмные, с грустью и горечью, какими они бывают у человека, неожиданно оказавшегося у края пропасти или перед трясиной, когда ещё один шаг – и ни дна, ни покрышки.

Из-за туч выкатилось солнце в жёлтом овале какое-то испуганное, и это тоже показалось Ольге плохим предзнаменованием. Она, возможно, разревелась бы, если бы не подбежал Фёдор, подхватил коляску с малышом, подал её в теплушку, а потом и саму Ольгу поднял, как сноп, шепнув на ухо:

– Сейчас поедем…

В Грязях они оказались на другое утро. Ясное, бездонное небо играло и струилось светом, рядом со станцией в густых зарослях придорожной полосы заливались соловьи. Мир царил на этой земле, добрый, сердечный мир, и Ольга спокойно уходила от эшелона, хотя понимала, что ещё несколько минут, от силы час-другой, и предстоит прощаться, погружаться в новую жизнь.

Около вокзала Фёдор пошёл за попутной подводой, оставшиеся деньги сунул в сумочку – на всякий случай, и крепко прижал жену к себе. Брызнуло из глаз, но Ольга сдержалась, не разревелась в голос. Она считала, что женщины должны провожать солдат мужественно, без крика, чтоб не надрывать их сердца, не ожесточать, ведь солдат тоже человек, и он помнит родной дом, родные лица, защищает и бережёт их, тем более, что она видела, как борется сейчас с собой Фёдор, старается ни словом, ни взглядом не породить в ней горечь и тоску.

Потом, много раз думая об этом их расставании, Ольга укоряла себя, почему она не разревелась тогда, не заголосила протяжно, по-бабьи, не бросилась на шею, не обвисла безвольно? Ей почему-то казалось, что сделай она так, и Фёдор остался бы жить, судьба его сложилась бы по-другому. И сейчас она так же думает, хоть понимает – слабое утешение выбрала для себя…

Три письма получила Ольга от Фёдора – первое в мае, радостное, с подробным описанием их дорожных приключений, с выражением надежды на скорую встречу, а два других – более сдержанных, хоть в последнем муж сообщал, что наконец-то нашлась небольшая квартирка у одной пани и, наверное, он поступит так – приедет в отпуск (он ему положен), за отпуск и перевезёт её с сыном.

Чутким женским сердцем Ольга чувствовала, что, видно, Фёдор что-то недоговаривает, практически ничего не пишет о службе. А когда грянула война – поняла. Наверное, он всё-таки сознавал, сколь зыбок их мир, их жизнь там, на западной границе. А может быть, и не думал ничего, просто жил надеждой на благополучный исход, на предстоящую встречу, кто теперь скажет…

В Парамзине Ольга прижилась быстро, благо, с Натальей Ивановной они быстро поладили, зажили тихо и мирно. В этом большая заслуга, если это можно считать заслугой, бабы Натальи, как звали свекровь на деревне. Словно угадывала все желания снохи и незаметно, без внешнего подчёркивания, по-матерински ухаживала за ней и Витькой, учила премудростям деревенской жизни, с которыми Ольге не приходилось сталкиваться раньше.

Прежде всего она научила её доить корову. Оказывается, и это простое, на первый взгляд, дело требует навыка. Правду говорят, что не умеючи блоху не поймаешь. Доить надо не пальцами – устанешь быстро, да и путём не подоишь, а кулаком, тогда руки меньше напрягаются, и Зорька стоит послушно как вкопанная. Потом свекровь показала, как надо окучивать картошку на огороде, сгребать сено, да и косить, что вообще раньше казалось Ольге таким сложным делом, своего рода высшей математикой.

Витька крохотный будто тоже проникся любовью к бабке и только покряхтывал, пытался улыбаться при виде Натальи Ивановны – высокой, статной, ещё не утратившей красоты женщины. Бывают же такие люди, которые даже к старости стройны и деятельны, их глаза не утрачивают молодого блеска и притягательности. У Натальи Ивановны были они тёмные, бездонные, с неведомой притягательной силой, они словно приманивали к себе человека, высвечивали изнутри.

Услышав о начале войны, Ольга буквально заболела, и что-то передалось Витьке: стал беспокойно спать, запоносил, ночью покрывался холодным потом.

– Да ты, видать, заплошать хочешь, девка, – сказала ей Наталья Ивановна спокойно, – а в твоём положении этого никак нельзя! Чай, младенца грудью кормишь, а от беспокойства молоко разжижается. Вот он и блажит, малыш-то. Ты теперь должна спокойной, как корова, быть, святое дело делаешь – мужика растишь.

Ольга хотела обидеться – хорошо ей так рассуждать, свекрухе, у неё муж не на фронте… Но моментально словно наступила себе на язык: разве не слышит она, как протяжно вздыхает и стонет по ночам женщина, разве не мать она Фёдору? Нет, видать, связала одной верёвкой их судьба, и об одном человеке они вздыхают и вспоминают. И ещё неизвестно, кому он из них дороже – жене или матери? Да и не надо это на весы класть, всё равно точно не взвесишь, не высчитаешь.

Дней через семь, когда Ольга немного успокоилась и Витька перестал капризничать, она пошла в сельский Совет: как жить дальше? Председатель Иван Васильевич Черкасов, мужик лет под шестьдесят, седой, как лунь, долго стучал костяшками пальцев по столу, сказал глухо:

– Что делать? Работать надо…

– А где?

– Иди в поле, милая, у меня конторы нету.

Она обиделась – какое там «поле» для неё, горожанки, но по дороге домой обдумала всё и усмехнулась. А ведь прав он, председатель: сколько продлится война – одному Богу известно, а кормиться надо, пить-есть каждый день. Теперь о ней заботиться пока некому, где Фёдор – неизвестно. Сегодня четвёртое июля, а последнее письмо она получила шестнадцатого числа прошлого месяца. Значит, что-то у него не так, иначе он бы отозвался, написал бы хоть короткую весточку. А может…

Самая чёрная дума вселилась в голову. Как знать, может быть, простился её Фёдор с родной землёй, с любимой женщиной и сыном, которого он ждал и надеялся увидеть шагающим по траве, по холмам и долам, по росным лугам, а может быть, он не успел даже это сделать. Эх, если бы могла она тогда знать, что именно в этот день сложит голову её Фёдор! А что она сделала бы? Закричала во весь голос, повалилась в дорожную пыль, облилась горячими слезами?.. Разве это спасло бы Фёдора? Разве он услышал бы её за тысячи вёрст?

Ольга покачнулась, застонала тонко – велико бабье горе, да кто о нём услышит, кому всё расскажешь? Даже сейчас, когда война окончилась… А тогда она вернулась к свекрови, сказала обыденным голосом:

– Завтра в поле надо идти…

– А малыш?

– Буду прибегать, кормить…

– Э-ге, так не годится, девка. Эдак ты скоро ноги волочить не будешь. Уж лучше я его к тебе носить буду.

– Да ведь и вам тяжело…

– Ничего, я жилистая.

Так она стала жить-поживать, только не сказочной жизнью, а трудной, сдавленной работой и хлопотами. Но разве только она так жила? Вон и соседи их – Дашуха, Мирониха, бабка Мореева – они чем лучше? Война, она всех сравняла, животы вдавила, иногда от голода выть хочется…