Засуха - Владимир Топорков

При воспоминании о Фёдоре она устало улыбнулась. На память пришла их первая встреча в последние зимние каникулы. Только начался сороковой год, шумные новогодние праздники ещё продолжались в школах, вечерами гремела по радио музыка, весёлая и призывная, от которой кружилась голова, жизнь казалась освещённой, искрящейся, как снег на улице.

Зима была стылая, морозная. Где-то далеко, на Карельском перешейке, гремела война, но в газетах о ней писали редко, а в новогодние дни вообще словно забыли, и если бы не появившийся неожиданно на школьном вечере молоденький лейтенант с рукой на чёрной перевязи, об этой войне Ольга бы так и ничего не узнала. Но лейтенант, оказавшийся крепким, ладным, стройным, неожиданно пригласил Ольгу на модный танец, «Брызги шампанского» назывался, и она вступила на середину зала, услышала беспокойный стук собственного сердца и поняла, что с ней что-то скоро произойдёт, таинственное и радостное.

Лейтенант танцевал легко, правда, одно обстоятельство мешало им закружиться в стремительном танце на полную мощь – раненая рука Фёдора, которая больше смущала его, чем Ольгу. Наоборот, ей было вдвойне приятно с ним – с солдатом, героем, отважным человеком, казавшимся таким романтичным, легендарным, всё испытавшим и повидавшим, словно из недавнего кинофильма «Семеро смелых».

Правда, этот полёт романтики немного испарился, когда они после бала пошли гулять в городской парк за железнодорожными путями. Январская ночь была стылой, с пронзительным холодом, с небом аспидной черноты, на котором дрожали, тоже, наверное, от стужи, несмелые звёзды. Ольге помнилось, что ушли они на край земли, в какую-то глухомань, из которой не выбраться назад, не вернуться к мягким, тёплым огням родного городка, и если бы не спокойный рассказ Фёдора, она так бы и находилась в этом странном мире.

Фёдор же спокойно, как-то буднично, говорил про северную войну, к которой наши оказались неподготовленными, а сейчас расплачиваются звонкой монетой – солдатской кровью. Оказывается, кому-то из военачальников показалось, что Финляндию можно одолеть малой силой, но сейчас, когда натолкнулись на серьёзное препятствие, – линию Маннергейма, приходится вводить в бой и тяжёлую артиллерию, и мощные танки, а линия как гранитная скала, которых, кстати, очень много на этой земле, – не разгрызёшь. Правда, теперь ввели в сражение целую армию, которую возглавил хитрый генерал Мерецков, дела пошли лучше, и очень жаль, что, по всей видимости, война закончится уже без Фёдора. Это нелепый осколок помешал ему увидеть миг победы.

– А как это случилось? – спросила тогда Ольга.

– О, самая прозаическая история, – засмеялся Фёдор. – Разорвался снаряд невдалеке, и как раз от скалы срикошетил осколок. Хорошо, что рикошетом и на излёте, а то мог и совсем руку, как спичку, перебить…

– Ну вот, – испугалась Ольга, – выходит, не такая уж прозаическая. Перебило бы руку, тем более правую, что б делали?

– Научился бы левой стрелять…

– Но на это сколько времени надо?

– Времени всегда хватит, если человек задумает чего-либо достичь. Честное слово! По себе знаю.

– А мне кажется, – Ольга остановилась, скрип колючего снега стих, – я бы там, на фронте, ни секунды не выдержала. У меня бы сердце на куски разорвалось, как тот снаряд.

– Ничего, с нами и девушки воюют!

– Правда что ли?

– Правда. Медсёстры, санитарки, говорят, даже снайперы есть.

Они долго говорили тогда о войне, и в сознании Ольги постепенно создавался новый образ фронта, его жизни, трудной, грязной, изнуряющей, в которой очень мало места оставалось для романтики и слишком много для страшной, с оглушающе резкими разрывами, с грохотом и громом, со скрежетом мин и визгом пуль. Ольга прижималась к Фёдору, и страх уходил, исчезал, словно поглощался этой траурной мглой ночи. Сколько может человек пробыть на морозе? Они тогда прогуляли часа три, проговорили обо всём – о войне и о прочитанных книгах, о путешествиях, в которых им не приходилось бывать, о намерениях Ольги после школы. Наверное, ни на секунду разговор не прерывался, а когда смолкли оба, выговорившись, уставшие, вдруг вспомнили о времени.

– Да, меня теперь и домой не пустят! – испуганно проговорила Ольга. Эта боязнь появилась неизвестно откуда, домой она всегда возвращалась вовремя, да и ходила только в кино и на школьные вечера. Правда, иногда она гуляла со своими соклассниками, но чаще всего большой ватагой, и всегда находился кто-нибудь, кто вовремя вспоминал о доме, о родителях, завтрашних уроках.

Дома и в самом деле были встревожены её долгой отлучкой. Двери были открыты, и когда Ольга тихо прошмыгнула в свою комнату, она услышала, как закашлял отец, мать что-то говорила вполголоса, а потом щёлкнула задвижкой. И даже младший брат Гриша, которому надо давно было дрыхнуть и видеть свои мальчишеские сны, счастливые и безмятежные, протопал босыми ногами в туалет. Но утром за столом царил мир, и Ольга успокоилась.

Это потом, когда их гулянья продолжались, отец, мужик хмурый, малоразговорчивый, про которых говорят, что он «нашёл – молчит, и потерял – молчит», вдруг возмущённо засипел в усы, что так и голову можно потерять, а матери пора бы спросить, с каким-таким ухажёром пропадает их дочь до зари, где её черти носят и всё прочее. Ольга молчала, хотя себя виноватой не считала.

Наконец не выдержала и мать, как-то наедине спросила у Ольги о её увлечении, и дочь рассказала всё без утайки, о всех встречах.

– Да ты, наверное, влюбилась в него, в этого своего лейтенанта? – со вздохом спросила мать и зашмыгала носом, точно собиралась заплакать.

Мать у Ольги была женщиной горячей, раздражительной, и дочь испугалась – сейчас польются слёзы, крупные, как дождь, а потом и ругань может прорваться. Но мать помолчала, вздохнула ещё раз и сказала примиряюще тихо:

– Ведь тебе учиться надо, доченька!

– А я учусь!

– Эх, девка, какая тут уж учёба…

Она права оказалась тогда, мать, на сто процентов права. Через две недели отпуск у Фёдора закончился, и он снова уехал на свой финский фронт, а Ольга стала ждать писем. Она садилась за уроки, но перед глазами было только одно лицо, Фёдора, крупное, как будто увеличенное большой лупой, и у неё каменело тело, она сжималась в тугой комок, лихорадочно думала о нём: каково ему там, среди скользких камней и замшелых елей, в стылые дни и ночи, в грохоте снарядов и мин, словом, в той ужасной обстановке, о которой он так сдержанно рассказывал? Иногда в её сознании возникали страшные эпизоды, в которых корчился Фёдор на шуршащем, как песок, снегу или истекал кровью в мёрзлом окопе, и слёзы катились по щекам, обжигали лицо… Но письма шли регулярно, короткие, как боевые рапорта, и начинённые такой страстью, что после их прочтения Ольга чувствовала, будто в неё ударил свежий травяной, дурманящий ветер, вырвавшийся из полынной степи, или опалило пламенем костра с горьковатым запахом дыма. В такие дни хотелось смеяться и петь во всё горло, возиться с Гришкой, танцевать – словом, делать всё, что доставляло радость и счастье.

Фёдор появился неожиданно в середине марта, когда было, наконец, подписано соглашение, и эта зимняя война кончилась так же незаметно, как и началась. Он с вокзала пришёл прямо к Ольге домой, чем страшно взволновал мать, и та, словно испуганная курица, заметалась по комнатам, на ходу убирая разбросанные вещи, что-то шептала про себя. Фёдор – похудевший, почему-то загорелый, от него будто исходил запах костра, хвои, пороха. Ольга прижалась к нему, уже не стесняясь матери, втягивала в себя эти запахи, и у неё закружилась голова.

И снова стремительно побежало время, когда не было даже секунды оглянуться назад в день вчерашний, а только надежды и ожидания вселились в душу, тормошили её, бесшумным шагом устремляли вперёд. После школы она пыталась садиться за уроки, но в глазах стоял Фёдор, а в сознании возникали радостные весенние зори, отчаянное пение птиц, гладь речки Битюг, на которой словно листья лотоса, купались широкие кувшинки, пили студёную воду.

Вечером она бегом бежала к военному городку, который был на окраине, почти в поле. Приходил Фёдор, уставший, пропылённый, шутил: «Эх ты, матушка-пехота, сто прошёл – ещё охота!» И Ольга знала, что сегодня опять был кросс или марш-бросок, а это значит, что её Фёдор вместе с солдатами топал по степи, где уже начинали распускаться цветы, и их густой медовый запах доходил сюда, до городка.

У Фёдора была небольшая комнатушка в гарнизонном общежитии, где висела его шинель с горьким, ещё не выветрившимся запахом дыма и гари, да в шкафу стояли яловые сапоги, в которых он ходил на дежурство. Иногда Ольга заходила сюда, и пока Фёдор мылся, она успевала немного прибраться, стереть пыль со стола и с никелированной казённой кровати, чем вызывала обиду Силина, который в этом усматривал чуть ли не покушение на его мужскую свободу и самостоятельность. Но обида эта таяла быстро, стоило ей прижаться к нему и поцеловать в дрожащие глаза.