Готический ангел - Екатерина Лесина

– Так выпори, в чем дело!

– Не ори на меня! – Он налился краснотой, особенно щеки и уши, и лысина тоже, как будто краской вымазали, и дышит тяжело, как будто после спортзала. И орет. Чего орет? Какое ему дело до того, как Юлька выглядит? Как нравится, так и выглядит! Она не Анжелка с ее гламурами и космополитенами, завитыми волосами и когтями пятисантиметровыми… Юлька – другая!

– Ты меня поняла? Малейший взбрык, малейшая проблема – и пойдешь в интернат. А я еще позабочусь, чтоб пробыла ты там не месяц, а как положено, до выпускных экзаменов. И потом не учиться пойдешь за мои деньги, а работать… поломойкой!

– П-почему поломойкой? – Слезы все-таки покатились, теперь тушь размажется, а Верка небось караулит под дверью и точно увидит, что Юлька ревела. Никто не должен видеть, как она плачет… никто.

– А кому ты нужна без образования? Повозишься с тряпкой в подъездах, поживешь на свои, заработанные, тогда, глядишь, в мозгах и прояснится, что к чему… а то взяла моду, на мои деньги живешь, и мне же нервы треплешь! – Он дернул за воротничок рубашки, и белая пуговица, оторвавшись, упала на стол, стукнула как-то громко, будто и не пластмассовая.

– Больше не буду. – Юлька сползла с кресла. Колени дрожали, и руки тоже, а слез, слез-то не было, сами высохли. Может, если повезет, и тушь не сильно растеклась.

– Вот и хорошо. Иди давай, и спасибо скажи Верочке, что за тебя, идиотку малолетнюю, заступилась.

Спасибо? Скажет, Юля им всем спасибо скажет. И жить за чужие деньги не будет… Зачем жить, если она никому не нужна.

Ижицын С.Д. Дневник

Постоянная мука быть рядом с человеком, которого любишь безмерно, и не иметь возможности дать ему счастье. Я уже готов отпустить ее, но Наталье некуда идти.

Мы почти не разговариваем. Единственное, что мне позволено, – смотреть, исподтишка любоваться, взглядом ласкать дорогие черты, гадать о мыслях и продолжать надеяться… дарить подарки. Случайно увидел на витрине и сразу понял – для нее. Полузабытое детское воспоминание, сказка, обошедшаяся в сто сорок рублей, сердоликовый ангел из ювелирной лавки. Небольшая, в пол-ладони высотой, статуэтка из розового камня, грубоватая, где-то даже нелепая, с небольшим дефектом резьбы, но чем-то неизъяснимо привлекательная.

Ей понравится.

Василиса

В тот первый день я не осталась ночевать в доме, хотя, признаться, устала очень сильно, но все мои вещи – от зубной щетки до толстого вязаного свитера, способного защитить от подвального холода, остались дома.

Динка так и не появилась, домой меня доставил молчаливый и, как показалось, раздраженный водитель.

– Завтра в восемь? – Вопрос был больше похож на приказ, и я кивнула. Я не привыкла возражать, когда говорят в таком тоне.

А в почтовом ящике лежала записка, краткая и содержательная: «Уважаемая Василиса Васильевна, очень нужно с Вами поговорить. Пожалуйста, как появитесь – наберите. Матвей». И номер тут же. Странно, я была совершенно уверена, что среди моих знакомых нет человека с таким именем, и все-таки набрала номер, долго слушала гудки, а когда те вдруг прервались, растерялась.

– Да, слушаю вас, – голос казался сиплым и обиженным.

– Матвей? – Как же все-таки неудобно обращаться к человеку без отчества, тем более к незнакомому. – Простите за беспокойство… извините, что… это Василиса.

– Василиса Васильевна?

– Да.

– Поздновато вы домой возвращаетесь.

– Работа. – Мне вдруг стало обидно, сначала записки пишет, а потом, когда я звоню, еще и упрекает, что поздно. – О чем вы хотели со мной поговорить?

– Не по телефону, – ответил неизвестный мне Матвей. – Вы завтра будете дома?

– Нет. И послезавтра тоже. И, вероятно, всю неделю.

– А когда будете?

– Сейчас. – На часах половина десятого, поздновато, конечно, а еще и сумку собрать надо, но выворачивать вещи перед незнакомым человеком не хочется. Отчего-то я не сомневалась – он захочет приехать. И оказалась права.

Матвей позвонил в дверь, когда длинная фигуристая стрелка маминых «французских» часов описала один оборот.

– Извините, – он ввалился в прихожую, чихая и отряхиваясь одновременно. – Матвей Курицын.

– Василиса.

– Васильевна, знаю. – Матвей, присев на этажерку, стянул ботинки, сунул в них руку, нахмурился и деловито спросил: – У вас отопление включили?

– Нет пока.

– Плохо, отвратительно… Во дворе фонарь разбили, а везде лужи, я наступил и вот. – Он беспомощно вытянул вперед ноги в красно-синих полосатых носках с потемневшими водяными пятнами. – Ботинки мокрые. И ноги. Теперь точно ангина будет, а мне еще назад идти.

Он смешной. И красивый, до того красивый, что сердце ухнуло в желудок, а щеки предательски полыхнули жаром. Господи, ну я ж не Динка…

Конечно, не Динка. На меня он и не посмотрит, наверное, привык к восторгам и восхищениям, черноволосый, темноглазый, но не смуглый, поджаренный солярием, а холерически-бледный, и бледность эта придает и без того тонким чертам дополнительную утонченность.

– Что мне делать? – Он по-прежнему держал ботинки на вытянутой руке и глядел так беспомощно, что… наверное, я и вправду сказочная дура.

– Давайте над газом посушим? И носки тоже?

– Я с детства болезненный, – объяснял Матвей, подвинувшись поближе к плите. – И осень не люблю: холодно, сыро, насморк постоянный. Хронический.

Хронический насморк у хронического красавца. Смешно.

– Вы вот думаете, что это смешно, а я мерзну постоянно. – Он нахмурился, почесал переносицу кончиком мизинца и, вздохнув, продолжил: – Василиса Васильевна, ничего, если просто Василисой называть буду?

– Ничего. – «Просто Василиса», почти нежно, почти ласково, почти интимно. От мыслей об интиме щеки вновь загорелись. Или не от мыслей, а оттого, что на кухне жарко? Для меня так даже чересчур, но Матвей ведь мерзнет.

– Мне в ДК адрес дали, а телефона нет, я пришел – тут никого, а сотового у вас, как я понял, нету?

Матвей

Ни телефона, ни работы приличной, ни любовника, вообще ничего яркого, кроме волос, да и те потускнели, и веснушки на носу повыцвели. Обычная серая мышь, неприметная и втайне завидующая всем и вся.

Зато мышь согласилась высушить ботинки, ну да, таким нравится заботиться об окружающих, инстинкт милосердия в них сильнее голоса разума – даже не поинтересовалась, кто он и по какому праву задает вопросы.

Мышь сидела в уголочке, бочком, осторожно, точно опасаясь занять слишком много места, рыжие волосы, заплетенные в короткую тонкую косицу, лежали точно по линии позвоночника, рыжие брови сошлись над переносицей, столкнувшись на складке-морщине, выдававшей глубокую степень задумчивости. Хоть бы одежду поярче выбрала, а то джинсы висят мешком и свитер под стать, и все блекленькое, аккуратненькое, не привлекающее внимания, будто нарочно, чтоб ей спрятаться со своей серостью было легче.

А ведь из-за нее, мышастой, пришлось покинуть теплую квартиру и через весь город переться, и в лужу наступил еще, и носки, подвешенные на протянутой над плитой веревке, смотрелись совершенно по-дурацки.

– Машу? Казину? – Мышь удивленно наморщила лобик. – Да… она ходила ко мне заниматься. Раньше. Давно. А потом перестала.

– Когда перестала?

– Ну, с весны примерно, у нее экзамены переводные, вот на рисование времени и не осталось, а потом мы переехали.

– Мы?

Она смутилась и пояснила:

– Кружок. Вообще-то его только я веду, но привыкла как-то, что если все вместе, то – мы. А что?

– Ничего. Значит, Маша не вернулась к вам? – Матвей подвинулся чуть ближе к плите, из окна ощутимо тянуло холодком, небось окна мышь пока не заклеивала, ждет морозов и мифического «начала отопительного сезона», надеется на батареи, а ему мерзни.

– Извините, может, чаю? – спохватилась Василиса и густо покраснела.

– Если только зеленый. И без сахара. А почему вы сменили место дислокации? ДК от лицея далековато… учеников-то от переезда не подрастеряли?

– Подрастеряла. – Она двигалась шустро и суетливо, как-то совсем уж беспорядочно, хватаясь то за чайник, то за синюю банку фильтра, то за кружки, тут же отодвигая их в сторону, чтобы достать с верхней полки жестяную коробку с чаем. И снова отставляла уже ее и тянулась уже за сахарницей, белой, фарфоровой, с сине-золотой вязью на крышке и отбитой ручкой.

– Зеленого нету. – Василиса продемонстрировала склянку из-под кофе, на дне которой перекатывались три темных шарика, видать, остатки заварки. – Черный будете?

– Буду. – Скорей бы уже она угомонилась, а то мельтешит, с мыслей сбивает. И чайник на плиту поставить так и не додумалась, Матвей, потянувшись, сам плюхнул, благо кухонька маленькая.

– Ой, – Василиса снова покраснела. – Я совсем забыла…

– Сядьте.

Она послушно присела на табурет, ноги вместе, ладошки на коленях, спинка прямая, и рыжая челка почти падает на глаза. А взгляд испуганный.