Кокаин - Дино Сегре

В физиологическом институте, куда мы тоже направились, нас уверяли, что сердце еще билось и что на сетчатке отражалась жизнь. О, безжалостные человеческие законы, о, ученые юристы, неужели…

Но статья Тито Арнауди не могла еще заполнить две колонны, поэтому он дополнил ее разными комментариями в духе Толстого о праве убивать и судить; но так как и этого не хватало, то он сделал вступление по поводу возникновения гильотины.

Потом вспомнил последние слова Людовика XVI, который воскликнул Français, je meurs innocent-de tout[14]; припомнил слова Марии Антуанетты, обращенные к палачу, на грубость которого она сказала: «Pardon, monsieuer!», рассказал о том, как Елизавета, сестра Людовика XVI, стыдливо просила закрыть ей шею, после того, как палач, бросив ее под нож гильотины, обнажил ее; вспомнил о том, как дрожавший под ноябрьским дождем, Байли сказал, что дрожит он от холода, но не от страха. Потом прошел еще целый ряд исторических лиц вроде Шарлотты Кордэ, Дантона, Демулена и многих других…

Но так как и теперь не было еще полных двух столбцов, то Тито рассказал всю историю Мариуса Ампози, прихватив попутно Ямайку с ее знаменитым ромом… Потом объяснил действие гильотины, ее достоинства и недостатки. И, наконец, поведал о том, как только ему одному удалось попасть в камеру осужденного за несколько часов до казни.

— Почему вы убивали всех этих женщин? — спросил я Мариуса.

— Они были противны, — ответил спокойно убийца. — Если дозволено убить человека, который покушается на твою жизнь, или воспользовался твоей женой, или ворвался к тебе в дом, чтобы обворовать тебя, почему нельзя убить того, кто тебе антипатичен? Разве это недостаточно сильный аргумент?

Когда же ему показалось, что и этого еще недостаточно, Тито расписал убийцу и во всех деталях:

— Я не виновен! Клянусь перед Богом и людьми, что я не убил двадцать семь учительниц.

Однако эта фраза показалась ему слишком сентиментальной: Тито зачеркнул ее и написал:

— Я убил двадцать семь учительниц и доволен этим. Если бы я должен был снова родиться на свет, то продолжал бы свое дело.

Перечитал и понял что, вложив в уста казненного подобные слова, он должен был бы переделать отдельные места своей статьи, так как нечто подобное могло вызвать перед казнью справедливый крик возмущения толпы, что не соответствовало общему тону отчета, поэтому вычеркнул и это и написал:

— Мама, мама, спаси меня!

Но голова упала в корзину, потому что мать была на Ямайке и не слышала его слов.

Часы Тито показывали шесть. Он заполнил тридцать страничек.

Не перечитывал больше. Запечатал в конверт и надписал: «Спешно. Типография», — и позвонил.

— Пошлите это сейчас же в редакцию; если понадобится, с такси.

Не успел еще лакей уйти, как Тито бросился в постель и скинул сандалии. Простыни были еще теплые.

Шесть часов спустя телефон разбудил его.

— Да. Это я, — произнес, зевая, Тито.

— Несчастный! Это я — ваш директор.

— О здравствуйте, господин директор.

— Вы губите газету. Казнь этого несчастного вовсе не состоялась.

— Хорошо, директор.

— В последний момент его помиловали.

— Очень хорошо директор.

— Как? А ваш отчет…

— Его можно и не печатать.

— Но ведь у нас на первой странице.

— Можно вынуть.

— Уже четыре часа, как газета продается на улицах Парижа.

— Ах, так? А который час?

— Двенадцать.

— Странно. А что за беда? Президент помиловал его в три часа утра? Неужели у президента нет другого дела в три часа утра? В конце концов мы совершенно чисты и перед нашей совестью, и перед читателями. Наш долг, как журналистов, мы выполнили до мелочей; неужели из-за глупого помилования мы должны лишить наших читателей такого интересного отчета? Согласно современным законам о наказаниях, исполнение приговора должно служить предостерегающим примером: нашим рассказом о том, как все это должно произойти, мы выполнили долг журналистов, сознающих свои обязанности перед читающей публикой.

На противоположном конце телефонной проволоки никто не отвечал. Тито продолжал говорить и не заметил, что директор давно уже отошел от телефона.

На площади, под его окнами, продавцы газет выкрикивали название газеты и краткое содержание статьи о казни Мариуса Ампози, знаменитого убийцы с Ямайки; отрывочные фразы доносились до слуха Тито, который никак не реагировал на это.

У госпожи Калантан Тер-Грегорианц был муж — владелец неиссякаемых нефтяных источников.

— Позволь представить тебе доктора Тито Арнауди.

— Оставайтесь с нами обедать, — сказал муж.

Господин этот, несмотря на нефтяные источники, был совершенно лысым, и, хотя был молод, обладал крупным состоянием.

Он очень не любил Париж и не особенно любил свою жену; но как тот, так и другая нравились ему ради разнообразия: каждые два или три месяца он прекращал свои странствования по чужим городам и порхание от одной женщины к другой и оставался на более продолжительный срок в Париже, где наслаждался всеми его благами и тем, что привлекало его в жене. Но так как прекрасная армянка была слишком нервная и подвижная, то и не могла долго нравиться ему. Ему нравились полные женщины. Чем они были полнее, тем больше притягивали его. В любви он руководствовался физическим законом: притягательная сила пропорциональна массе.

Жена притягивала его, как нечто освежающее.

— Завтра мы уезжаем с женой в Довиль. Вы любите море? Тогда мы закажем комнату и для вас.

Тито согласился.

На следующий день, хотя он и не получил месячный отпуск, как просил, взял его сам и поехал на фешенебельный курорт вместе с супругами Тер-Грегорианц.

Оба они прекрасно подходили друг к другу в вопросах нерасположения к туркам (Тито они были совершенно безразличны) и восхваления вегетарианства (к этому относился безразлично армянин). Они играли в бридж и на биллиарде, делали прогулки на автомобиле вдоль моря, проводили ночи за баккара и