Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

В городском доме Ерофеевых убранство поражало пышностью. Заморская посуда, икона с серебряным окладом, сундуки резные сразу привлекали внимание гостя. Аксинью провели в женскую светлицу, где все лавки и сундуки были устланы искусно вышитыми поделками жены да дочерей Акима. Микитка был сызмальства окружен женским царством, потому балован и откормлен без меры.

Пелагея, жена Акима, женщина невозмутимая, дородная, привечала будущую невестку. Доброта и ласка ее сулили сытую и спокойную жизнь Аксинье. Если бы не отвратный Микитка, то будущее казалось бы сладким, как июльский мед. Сейчас, болтая с сестрами Микитки и его матерью, она представляла тот окаянный день. Тот день, когда войдет она в этот дом женой Никиты.

Лишь три часа спустя Вороновы покинули гостеприимных хозяев. Федор сжимал в руке большой калач, который приглянулся ему на богатом столе. Троекратно расцеловавшись, Василий подмигнул Акиму и в чудном расположении духа запряг Каурого.

– Через месяцок-другой, дочурка, будем ждать гостей, – ласково погладил по руке Аксинью отец. – Все мы обговорили, и размер приданого, и то, что повалушу для вас отдельную сварганят, благо двор у Ерофеевых большой, просторный. Заживешь, дочка, хорошо, будешь отца своего благодарить, в ноги кланяться.

– Просила мать купить мелочовки всякой, батя.

– Так заедем, дочка. Федька, что молчишь?

Брат жевал калач и на вопрос отца предпочел не отвечать. По своему обыкновения он зарылся в солому, а Аксинья отправилась закупать в лавках соль, приправы, иглы, особые крученые нити для гладкой вышивки, крепкий чугунок – ей доверяли серьезные поручения. Взрослая девка уже, не ребенок.

Солекамский рынок к вечеру затихал – торговцы хлебом, медом, рыбой, уксусом, скобяными товарами, железом, одежкой собирали свой товар в тюки и корзины, грузили на телеги, тащили домой, чтобы завтра вновь вытащить все это великолепие на свет Божий. Царили суета, ругань, ржали лошади, скрипели телеги.

Василий успевал поздороваться со знакомыми мужиками и обменяться парой словечек. Евсей, давно продававший луки и стрелы, слывший среди торгового люда честным и основательным человеком, с охотой ответил на приветствие еловского гончара и завел долгую беседу. Аксинья, прижав к груди сверток, слушала их и зевала: подати повысят, воевода чердынский опять дерет деньгу, зыряне[30] бунтовать вздумали, князец какой-то на смуту подбивает… Уж сколько раз за день говорено.

Аксинье не стоялось на месте, и ноги сами понесли ее вдоль опустевших рядов. Мясные и рыбные места были завалены костями, головами, требухой, которую теперь с удовольствием грызли бездомные псы. Аксинья давно привыкла к царившему здесь запаху подтухшего мяса и, не морщась, миновала ряды. Ее манил голос.

В нескольких саженях от мясного ряда, близ деревянной церкви, собралась толпа зевак. Бабы с детишками, крестьяне с окрестных деревень окружили сладкоголосого старика. Он сидел на паперти, поджав ноги. Древний, иссушенный годами, испещренный морщинами сказитель перебирал струны певучего инструмента и, прикрыв глаза, казалось, не обращая внимания на своих слушателей, пел о прошлом земли Пермской, о храбром атамане Ермаке, о том, как Сибирь пришла под руку царя русского.

Зачарованно внимала Аксинья словам Ивана Грозного, благодарившего Ермака за покорение Сибирского ханства:

– Слушай, атаманушка,

Ермак, Тимофеев сын,

Буйная твоя головушка.

По синему морю ты гулял,

Корабли персидские разбивал.

Саблями острыми да сердцами верными

Добыл ханство Сибирское.

Навек тебе слово мое благодарное

Да свобода лихая казацкая.

– Дочь, я почто искать тебя должен? Как дитя малое! Даже братец твой – и тот знает, что шарахаться в одиночку по Соли опасно.

Аксинья скорчила умильную рожицу:

– Батюшка, награди сказителя копеечкой, заслушалась я его песнями, – Василий кинул три копейки в помятую шапку старика. Потом всю дорогу корил себя за транжирство. Можно было обойтись и одной копейкой. Он был рачителен до жадности, с молоком матери впитав убеждение в том, что хороший хозяин полушки зря не истратит. Только дочь могла его сбить с панталыку.

Григорий уже ждал их на обочине дороге, привязав вороного к толстой березе. Он то и дело наклонялся – собирал мелкую медуницу, на взгорке пробившуюся к солнцу среди слякоти.

– Гляди, чудо! Вот цветок, мелкий, невзрачный, сколько силы. А сладости немерено, – отщипнул Григорий цветок и разгрыз его с жадностью. – Лови, Аксинья, тебе собирал.

Отец, ехавший на облучке, не услышал за цокотом копыт и ржанием разгоряченных коней слов кузнеца. Аксинья поймала веточку медуницы и всю дорогу ехала, уткнув свой нос в первые весенние цветы.

– Эх, Ульянка, сама счастье свое потеряла, – лучился озорством Василий. – Кузнец с нами и в Соль Камскую, и в обратный путь присоседился.

Рыжик фыркала, зеленела от расстройства, завистливо глядела на Аксинью.

– Что ж тянете? Сразу бы сватов заслал Гришка. Вместе бы свадьбу сыграли, – продолжал Ворон.

Пухлые губы рыжухи растянулись в довольной улыбке. Она выхватила из рук Аксиньи невзрачные цветы и закружилась с ними. Вечером Аксинья нашла помятую медуницу и спрятала среди сушившихся за печкой трав.

6. Теряя голову

Началась в Еловой горячая пора, когда все домочадцы валились с ног – и землю боронить, и ячмень посадить, и за скотиной двойной пригляд нужен. Репа с капустой, свиньи с телятами требовали к себе неусыпного внимания всех Вороновых.

Только посадили грядки, как налетел шквалистый ветер, принесший темные, мохнатые, грозные тучи. Страшный ливень с крупным градом смыл семена, и пришлось работу начинать заново, уповая на то, что бедствие не повторится.

Закончилась посевная, и Анна отворила сундуки с приданым Аксиньи – проветрить да посмотреть, в каком состоянии оно. С пяти лет каждая девушка начинала собирать свое приданое, чтобы к пятнадцати годам предоставить жениху все чин по чину. Льняные рубахи, белые, с красной, синей тесьмой, сарафаны всех цветов и видов, душегреи, да не простые, а из мягчайшей шерсти, две шубы – одна с куньей оторочкой, другая беличья, бесчисленное количество тех тканых мелочей, которые делают избу уютной, а жену хорошей хозяйкой, перетрясались перед летним солнышком.

– Везучая ты, Аксинья, – в сотый раз вздыхала за работой подруга. – Все у тебя хорошо и гладко, приданого сундуки. Батя печется о тебе. А я как сирота, нет до меня дела отцу.

Аксинья успокаивала подружку, а у самой на глаза наворачивались слезы. Мать делала вид, что не замечает, с какой безнадегой младшенькая перебирает новые вещицы. Да и самой было печально.

Вечером Аксинья выскользнула из избы и почти бегом направилась к берегу Усолки. Разгоряченная быстрой ходьбой, подбирая путающуюся в ногах поневу, она не сразу и заметила, что