Хранитель древностей - Юрий Домбровский

– И работа с читателем у вас тоже не на высоте, – сказал я меж тем дружески и подошел к ней вплотную, – помещение маленькое, неудобное, между некоторыми полками не пройдешь даже, и что у вас там лежит – одному Аллаху известно. Ну а насчет быстроты обслуживания вот смотрите сами, – и я достал из кармана записную книжку, – в двенадцать часов дня читатель заказал книжку. Через десять минут заказ дошел до книгохранилища и тут…

Аюпова зло поглядела и резко отодвинулась.

– Не трудитесь, – сказала она и так махнула рукой, что мой блокнот полетел на пол. – Меня корниловские данные совершенно не интересуют.

– Да это же не корниловские данные, – сказал я, – я выписал это из вашего доклада.

– Как, я вам давала свой доклад? – мгновенно вскинула голову Аюпова, и мне показалось, что она даже побледнела. – Вы от меня хоть слово слышали? Я с вами разговаривала? Да вам их дал все этот человек, который… – Она рывком повернулась к редактору. – Обо всех этих вопросах я хотела поговорить с вами особо, – сказала она сухо.

Наступило молчание. Я смотрел на Аюпову. Аюпова смотрела на меня.

– Ну что ж, – сказал редактор и поднялся из-за стола, – давайте поговорим. Товарищ подождет в другой комнате. Только вы не уходите, – скороговоркой бросил он мне. – Вы мне будете нужны. Я вас позову.

Позвал он меня через десять минут. Когда я вошел, Аюпова по-прежнему сидела и курила.

– Слушайте, – сказал редактор хмуро. – Вы имели сведения, что Корнилов отбывал ссылку?

– Имел, – ответил я.

– Как? За что? Когда? – спросил редактор хмуро и быстро.

Аюпова взглянула на меня, и на ее лице выразилось такое злое, победное торжество, что мне даже стало смешно. «Да ты еще и круглая дура», – подумал я и ответил:

– Все, что я знаю, он рассказал только вчера. Была у него какая-то дурацкая студенческая история, что-то они там натворили спьяну…

– А именно, именно?! – подстегнул меня редактор. – Что именно там они натворили? Вы этим не интересовались? Он что, партийный?

– Не знаю.

– Зря! – хлестко сказал редактор и слегка ударил маленьким кулачком по столу. – Ну и даже примерно не знаете, в чем там дело?

– Да нет, примерно-то знаю. Обыкновенный студенческий скандал, он и попал как-то боком. Просто пристал к пьяной компании.

– Да это все равно, все равно! – торжествующе запела и замахала на меня Аюпова. – Раз его сослали…

– Да не говорю я с вами! – крикнул я на всю редакцию и так толкнул пустой стул, что он упал. – И вообще это не ваше дело, а…

Но я плохо знал Аюпову. Она вдруг грозно поднялась, сделалась выше на целую голову, стала высокой, стройной, подтянутой и с размаху швырнула в меня папиросой.

– А чье же это дело? – крикнула она. – Ваше, что ли? Да дай только волю таким, как вы… – Она махнула рукой. – А вот вождь нас учит, что советская печать – острейшее орудие и ее нужно делать чистыми руками, это вы знаете?!

– Так это не ваши ли руки чистые! – крикнул я. – Котенка я не дал бы в эти чистые руки, а не только людей.

– Гнать вас из музея поганой палкой нужно, – загремела Аюпова и сразу стала из желтой иссиня-красной, – в шею гнать, пока вы не навредили еще больше. Какие вы там беседы ведете с нашей молодежью о знатном просоводе, что вы думаете – это секрет?

– Что? О просоводе?

Сознаюсь, я просто ошалел. Словно обухом она меня ударила.

– А, не помните, уже не помните? – усмехнулась Аюпова и вдруг наклонилась и яростно, дробно забарабанила кулаком по спинке кресла. – Врете! Все вспомните! Все, как есть, вспомните! И как вы экскурсии проводили, и как персонал обучал и клеветать на наших лучших людей, и как портреты вождей на бумагу продавали, все вспомните, все…

Дверь приотворилась, и в ней показалось испуганное лицо тети Насти – редакционной уборщицы.

– А не захотите вспомнить сами, так заставят другие! – торжествующе кричала Аюпова.

– Ну, хватит, – вдруг резко и тихо сказал редактор и встал с места. – Что это, редакция или зверинец? Какие портреты вождей вы там продавали на бумагу?

– Да газеты, старые газеты, – сказал я, мучаясь от дурноты. – Месяца два тому назад мы продали в ларек несколько пудов старых газет.

– А со знатным просоводом что?

– А спросите ее.

Я махнул рукой и отвернулся, мне уж было на все наплевать – на Аюпову, на редактора, на самого себя. Так мне вдруг стало скучно и противно.

– Да-а, – протянул редактор. – Да-а!

Аюпова победно взглянула на меня, поднялась с места и взяла портфель.

– Когда потребуется и спросят, я расскажу, – сказала она величественно, и голос ее уже опять пел. – А с вами я вообще больше дел иметь не хочу, и вы к нам не приходите. – Она пошла и остановилась около стола строгая, чинная, невозмутимая в своей несгибаемой правоте. – Так вот, товарищ редактор, я пришла к вам не жаловаться, а как партиец к партийцу. Вы, конечно, вольны делать, что хотите, но… Советская власть должна делаться чистыми руками! – Она выкрикнула это, как лозунг, и вышла из кабинета.

Наступило тяжелое молчание. Редактор долго молчал, смотрел на крышку стола и хмурился, а потом вдруг взял трубку, вызвал типографию и о чем-то быстро поговорил с ночным редактором. Содержание разговора до меня уже не доходило совершенно. Я сидел, молчал, качал ногой, и внутри у меня было пусто, одиноко и мерзко. А потом редактор встал из-за стола, прошелся по кабинету, подошел к окну, постоял около него, задернул шторку, взял со стола портфель, застегнул его, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:

– Тетя Настя, запирайте дверь, мы уходим.

Потом подошел ко мне и тронул меня за плечо.

– Пойдем, – сказал он тихо.

Было тихо и совершенно безветренно. Вовсю сияла прозрачная луна, и от ее света все казалось либо голубым, либо зеленым, либо пепельным, гладкие стволы тополей – зелеными, белые стены невысоких домов – голубыми, водоразборная будка, камни на обочине – серебристо-серыми. Было так светло, что я различал каждый лист на тополе, каждую мелкую ямочку на дороге, наполненную до краев терпким лунным светом. Большие синие заводи стояли около заплотов, и в них, как подводные камни, лежали черные, резкие, почти фиолетовые тени. Мы вышли на проспект и пошли по краю мостовой – около самых тополей; у наших ног по арыкам бесшумно, стремительно неслась вода – то совершенно черная под тополями, то синяя с фиолетовыми быстрыми искрами на переходах.

– Где-то листья жгут, – сказал редактор негромко. – Слышите дымок?

Это вдруг с той стороны улицы от садов и гор налетел теплый нежный ветерок и принес целое облако, пахнущее дымом и яблоками. С поворота бесшумно вылетел и остановился перед нами тоже совсем зеленый от лунного света редакционный газик; высунулось лицо шофера.

– Ваня, ты поезжай домой, – сказал редактор. – А я пешком пойду.

Дверь снова щелкнула, молодой голос о чем-то спросил.

– Нет, – ответил редактор, – завтра заедешь часам к трем, я в редакцию не пойду.

Мы прошли еще несколько шагов, и тут редактор спросил меня:

– Вы слышали, что сегодня сказала Аюпова?

– Да, – ответил я.

Он поглядел на луну и глубоко вобрал в себя воздух.

– Ночь-то, ночь-то какая! – воскликнул он совершенно иным тоном, мягким и лирическим. – Вы знаете, я первый раз в этом году гуляю ночью. Как мы все-таки обкрадываем себя под конец жизни! От мяса отказываемся, в горы не ходим, по ночам не гуляем. А ведь последние годы…

Я молчал.

– Да, такая вот неприятность с этим Корниловым. И Аюпова права! При всем при том, а права!

– Это в чем же? – остановился я.

Он вздохнул.

– А в том она права, дорогой мой, – сказал он нравоучительно и печально и взял меня под руку, – что советская печать должна делаться чистыми руками. Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент – обиженные, репрессированные, приспособившиеся, классово чуждые – эти и близко не должны к ней допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда от лени – самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня – от идиотской болезни благодушия. И получается: указал человек на конкретный недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: «Я протестую! Вы в своей газете предоставили трибуну классовому врагу». И ничего не попишешь, приходится признаваться – действительно предоставили трибуну.

– Это Корнилов-то враг! – воскликнул я.

Редактор посмотрел на меня и засмеялся.

– Что, не враг? – спросил он добродушно и ответил; – Может быть, может быть, и даже наверно совсем не враг, но вот знаем-то это вы да я, а тот, к кому Аюпова побежит жаловаться, он нас с вами не спросит. Он как будет смотреть? Репрессирован? Да, репрессирован. За что репрессирован? За антисоветскую деятельность. Судимость еще не снята, а он каким-то боком сотрудничает в газете. Ну что ж, очень плохо, что ему дали такую возможность. И тот, кто допустил ее, тот потерял бдительность. Вот и весь разговор со мной. Понимаете?