Газета Завтра 890 (49 2010) - Газета Завтра Газета

     А вот с машинами дела обстоят лучше. В "Неуправляемом" техника куда интереснее людей. Настоящие, реальные поезда — железные монстры на службе у человечества — здесь куда более ощутимые герои повествования, чем недавние "звери-паровозы" в диком фильме Алексея Учителя "Край". Звук, с которым неподконтрольный состав мчится сквозь пенсильванские равнины, скорее схож с ревом первобытного чудовища — этакая мистическая машина, передающая привет Стивену Спилбергу времен "Дуэли" (1978). В таком антураже душевные переживания "настоящих мужиков" кажутся мышиной возней на фоне вечности. Тони Скотт сам явно симпатизирует 777-му: удел локомотива быть просто остановленным, а не спущенным под откос в безопасном месте. Красивое механическое существо не должно быть уничтожено из-за глупости толстяка-машиниста, который впоследствии будет уволен и отправится торговать фаст-фудом.

     Конечно, перед нами сказка. И пусть это слишком по-американски — решать личные проблемы посредством подвига, но "Неуправляемый" и не претендует на философскую драму. Это подростковое кино в чистом виде. Претензии на высказывание о жизни и её смысле заботливо оставлены другим режиссёрам. При этом "Неуправляемый" — даже не Эммерих, у которого под откос летит вообще вся планета, и который способен убедить зрителя увидеть в этом лишь сногсшибательное зрелище, порой в ущерб всякой логике.

     В детстве советские подростки откровенно скучали на вдумчиво-трогательной первой серии "Экипажа" Александра Митты. Зато на второй серии, когда на экране развернулся не свойственный нашему кино взрывоопасный экшн, отрывались по полной. "Неуправляемый" — одна сплошная вторая серия фильма "Экипаж". Но еще более облегчённая. Наивно-зрелищная. Напряжение, скорость и драйв присутствуют. Примитивное, но действенное удовольствие гарантировано. Стоит ли ожидать чего-то иного от картины, в которой поезд сравнивают с бурундуком?

     Напомним, что для взрослых, серьёзных ценителей фильмов-катастроф существует фильм "На берегу" (1959) Стэнли Крамера. Тот редкий, но достоверный случай, когда никто никуда не мчится, ничего не взрывается, а многочисленные персонажи мало походят на героев боевиков. Каждому — своё. Иллюзия продолжается, и это главное.

Евгений Головин ЭГОЦЕНТРИК

"Смерть — это то, в чём человек не имеет никакого личного опыта", — сказал в своё время Евгений Всеволодович Головин. В конце текста, который оказался последним из написанного им, стоит вопрос: "Это смерть?"..

     Тексты, подобные "Эгоцентрику", стали появляться у него во время работы над серией эссе, посвященных мифу. Он называл их гротески. Что скрывается за внешне видимым стилистическим хаосом подобного рода текстовых построений? На поминках по Головину очень хорошо сказал Александр Дугин: "Здесь тот случай, когда мне просто нечего сказать". И действительно, кто даже из достаточно близко знавших Евгения Всеволодовича дерзнёт говорить о нём что-то определенное и фиксированное, тем более дерзнёт однозначно объяснять его творческое наследие? Поэтому я попытаюсь говорить о Головиновских "гротесках", используя его же объяснения, зафиксированные в малоизвестной статье "Касательно понимания трудной поэзии". Статья эта была напечатана в Донецком литературном альманахе "Многоточие" двенадцать лет назад. Я только заменю слово “поэзия” словом “искусство”, расширив диапазон затрагиваемой проблематики.

     Итак, касательно понимания Головина пусть скажет сам Головин.

     "Понимание искусства, если таковое возможно, упростит ответ на следующий вопрос: существует ли в принципе какое-либо понимание (событий, друг друга, проблем личных, общечеловеческих и т.д.), или данная онтологическая категория катастрофически исчезает? Почему именно искусство, ведь совершенно ясно: искусство еще в начале двадцатого столетия перестало оказывать на массы даже минимальное влияние и утратило свою общественную функциональность. Отсюда вывод: если мы перестали понимать искусство, значит, что-то серьезное произошло с проблемой понимания вообще. Мы слишком спрогрессировали за полтора века. Первый этап — детеологизация, второй — дегуманизация. В середине XX века отношения между искусством и обществом можно расценивать, как развод по взаимному равнодушию. Но сейчас, при всё возрастающей механизации, которая проникла до сердцевины эмоциональной сферы, речь уже может идти не о междоусобице искусства и общества, а о катастрофе межчеловеческих отношений. Данное эссе, как, впрочем, и гротески в целом, представляет несколько уровней смутных неопределенностей, колебаний "от обмана к пламени истинному" в мире, где блуждает "герой" данного эссе; этот мир, похоже, совершенно замкнут и не имеет ничего общего с миром обычным. Но если мир данного текста замкнут, наше озадаченное понимание способно лишь кое-как проникнуть сквозь недоступность, распадаясь, рассеиваясь. Проще всего, разумеется, сказать: действие происходит в сомнамбулическом пространстве, стало быть, любая смысловая трактовка бесполезна, возможен лишь тот или иной вид герменевтического исследования. Интересующее нас эссе, это магия, фасцинация, удивительная попытка проникновения в качественно иные области бытия. И если внутренняя логика сложного текста не ясна, значит, проблема требует размышления более напряженного. При этом совершенно ясно, что мы проблему не решим, то есть нам не удастся более или менее удовлетворительная интерпретация текста. Наша задача скромнее: мы хотим составить "понятие" о данном тексте в том смысле, как этот термин объясняет Хайдеггер: "Понятие лишь тогда понятие (по крайней мере, в философии), "когда то, что оно "понимает", есть мера и путь вопроса. Иначе "понятие" — простая формулировка. Совсем не обязательно, чтобы при динамическом — прямом и постоянно возвратном — размышлении о тексте мы точно сознавали "меру и путь вопроса", хорошо бы просто оказаться в климате этого вопроса.

     Итак, понимание трудного текста — процесс сложный, неторопливый, который никогда не заканчивается восклицательным знаком вывода. Мы удивленно чувствуем, что слово "понимание" и в данном случае обозначает нечто иное. Это вовсе не стремление нечто освоить и оставить, нет, это перемена жизненной тональности, точнее, попытка изменить жизнь. Подобные тексты трудны, потому что люди вообще перестали понимать, что такое жизнь, подменяя жизнь беспрерывным "самосохранением" от механизма ржавой смерти".

Сергей Герасимов

     8 декабря в музее В. В. Маяковского (Москва, ул. Лубянский пр., 3/6) состоится вечер памяти Евгения Головина. Начало — в 19.00.

     Я продрался сквозь кусты можжевельника к железной дороге. На отполированных рельсах расползалась луна. Затем она пропала — ее заслонила рваная багряная туча. Острая боль в исколотых руках напомнила — ведь я пробирался к лесному озеру набрать кувшинок. Зачем мне железнодорожные рельсы? Да и точно ли это железная дорога? Тихо что-то. Ухнула сова, застонала выпь, запилила незнакомая птица. Может, не птица, а медведь или бензопила. Скорее второе. Зачем медведю пилить на железной дороге? Берлога у него далеко. По рельсам бегали зеленые и красные огни фонарей. Зачем мне железная дорога, зачем бензопила ночью? Верно, домовой или интеллигент сооружают себе избу. Но зачем домовому изба? Интеллигенту понятно — для сокрытия от жизни, от собраний, отчетов, планов, командировок, от проклятых изобретений. А что рядом железная дорога — тоже понятно: на работу ездить удобно. Далековато, правда. Надо полагать, жена прогнала, а зарплату хочешь-не хочешь получай. Опасно, конечно, домовой его, как пить дать, ограбит.

     А мне-то какое дело? Пусть каждый грабит, кого хочет, кувшинки целее будут. Я — эгоцентрик. А где же озеро? Гул поезда нарастал. Грохот, гудки, стук колес. Поезд проехал. Луна вышла и озарила окрестности. Вот и озеро — нежное, тихое, прозрачное, в кувшинках, лилиях, тростниках. Раскинулось посреди железной дороги — независимое, недвижное, надменное. Поезд промчался, не задев ни единой травинки. Я присмотрелся. Рельсы обрывались на одном берегу и продолжались на другом. Поезд перелетел либо переплыл, иначе было бы крушение со скрежетом, криками и подробностями. Тихо. Поезд проехал или нет? Озеро нежное, тихое, прозрачное. К озеру подошел инженер, вынул из портфеля консервную банку, буханку хлеба и удочку, повертел все это в руках, сломал удочку, бросил в воду, вдогонку бросил банку и буханку, подобрал портфель и поплыл через озеро строить избу. Плыл как-то странно, саженками, размахивая одной рукой с портфелем, из которого сыпались скрепки, документы, отвертки, шурупы и прочее.