Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

А он шёл неторопко по дороге, давно запущенной — со времён Святослава да Олега, что на камских болгар ходили да по Волге Итиль разорять сплавлялись, — не чищенной, не загаченной, буреломом заваленной да кустами проросшей, а где и леском молодым.

Калики перехожие дошли с ним до ловов и родовых рек мери соловой, белоглазой да и в сторону подались. Сказались — в Новгород...

Илья остался без советчиков и попутчиков. Крепко запало ему в душу всё, что говорили старцы киевские, калики перехожие. Не просто понял он то, что они ему толковали, а сердцем принял: слава и сила державы грядущей — в Киеве. А сила Киева — в единении всех племён и языков в единый монолит, сплавленный верой православной. С теми думами и шёл князю служить. Много он про Владимира худого слышал, да ведь не Владимиру служить шёл, но князю киевскому: выходило, что, кроме как вокруг Киева, державу не сложить. Либо будет новая страна и народ в ней новый, либо никакого народа вскорости не станет — всех изведут лютый хазарин да варяги заморские.

Понимал он, что князю он вовсе не нужен! Мало ли кто придёт службы княжеской искать... Ни родства, ни свойства у него в Киеве нет. Калики перехожие, конечно же, рассказали, кто в православной общине помочь Илье может, но сама-то община в Киеве не в большой чести. А монахи хоронились в древних пещерах, в переходах подземных киевских, где их никто достать не мог, а то бы давно на хазарские деньги перерезали бы всех.

Нужна была Илье слава, потому что родством он не вышел и знатных родаков не имел. Слава — вот что выше знатности, слава — вот что человека безвестного сразу всеми знаемым делает. Долго думал над этим Илья, и в седле качаясь в такт хлынце Бурушки косматенького, и у костров ночных, а пуще всего в молитвах ко святым угодникам и Заступнице Богородице.

   — Господи, помоги, Господи, вразуми! Возьми щит заступничества Своего, покрой меня милостью Твоею, ибо не о себе помышляю, но о всём народе православном... — шептал Илья, встречая молитвой рассветы.

Отроки, что шли вёрст на пять впереди Ильи, вернулись с вестью:

   — Дале дороги нет! Разбойник соловый, белоглазый перекрыл. Поборы самочинно творит и берёт пошлины подорожные как ему вздумается. А того ведь разбойника все страшатся, и в такую он силу вошёл, что пошлины ему загодя высылают, да и то, расплатившись, никто без опаски не ездит, потому соловый истинно разбойник. Слова не держит, и ежели что из товаров или коней ему приглянется — берёт без стыда, а борониться станешь — лютой смертью казнит.

   — Что ж он так своевольничает? — удивился Илья. — Аль на него управы нет?

   — А какая тут управа? Князь киевский далеко, а хазары сюды, в леса дремучие, не заходят; в полной своей власти пребывает разбойник. Так что силы у нас малые — надо бы места эти округ объехать!

А гридень карачаровский посетовал:

   — Надо бы не конно идти, а на стругах по рекам сплавляться! Вот бы и миновали места эти разбойные.

   — Как не так! — сказал Илья. — На реке как раз хазарам не то варягам в зубы и въедем! Они на каждом перекате заставы держат, а такие пошлины дерут, что нам весь Карачаров заложить придётся, и то до Киева выкупов не хватит! Нельзя рекой идти!

   — Смотри! — вздохнули отроки. — Ты у нас набольший!

   — Силы у нас малые! — посетовал гридень. — А то бы заломать его, сатану! А придётся тайно лесами обходить!

   — Не придётся! — сказал Илья.

Ночью, переобувшись в лапти, с одним ножом у пояса, пошёл вперёд, да не прямо, а здоровенного крюка от дороги загнул так, что к заставе мерянской подошёл с тылу, никем не замеченный.

Была застава промеж двух болот на гати поставлена, как раз где гать из болота выходила на крепкую землю. Здесь роща была густая, дубовая. В лунном свете разглядел Илья и помосты, для засадных стрелков понаделанные, и укрытия их тайные. Всё ему открылось, как разбой чинился: обоз либо конного путника на открытом безлесном болоте далеко видать. Вот его издали соловые и примечали, посвистом своим малым подымали всю засаду, к разбойному нападению изготавливались. А как проезжий — конный ли, пеший — к твёрдой земле подходил, где вовсе гать узкой становилась, путали его свистом лютым да криком, а может, и ещё чем... Кони-то от страха, от неожиданности с гати сшибалися, в болотине вязли, тут их голыми руками и брали...

   — Не так страшен чёрт, как его малюют! — сказал Илья, воротясь под утро к своим. — Многих соловей поклевал, а нами авось подавится. — И завалился спать до полудня.

   — Илья! — будил его гридень. — Уж солнце высоко... Идём аль нет?

   — А вот и славно, что высоко! — щурясь и почёсывая смоляную кудрявую бороду, сказал Илья. — Оно нам и надобно, потому что от солнца на разбойника заходить станем, чтобы ему стрелить нас несподручно было.

Илья подробно растолковал каждому, как нужно действовать. Каждого расспросил, что да как тот станет делать... И маленький отряд вышел к болоту, сам же Илья пошёл в обход по оставленным ночью примёткам. Он вышел как раз в тот момент, когда на дальнем краю болота показались кони и волокуши его товарищей. Тихий посвист собрал всех соловых, быстро и толково разобравшихся по засаде. Илья стоял, затаясь в густом орешнике, и смотрел, как желтоволосые, в рубашках из сыромятной кожи, в кожаных белых штанах, лучники занимают позицию.

Илья ждал вождя — самого разбойника, самого Одихмантьевича, как именовала его молва.

Немолодой, коротконогий и широкоплечий вождь полез по приставленной лестнице на помост, устроенный на дубе среди густой листвы. Илья хорошо рассмотрел его гладкое безусое лицо, лисьего цвета бороду под подбородком, жабий тонкогубый рот... Дорогой лук с накладками, короткий меч и нож на поясе. Он что-то тихонько просвистел своим воинам. Они ответили ему таким же тихим свистом. Так, переговариваясь свистом, они дожидались проезжающих, которые еле тянулись по гати. Впереди шёл всего один конник, а дальше — волокуши и конные носилки.

Илья приказал своим двигаться как можно медленнее, чтобы воины в засаде перегорели жаждой боя, истомились в ожидании. Ему было видно, как его товарищи останавливались, перекладывали вьюки, еле-еле подходя к твёрдой земле, где их ждала засада. Воины Соловья Одихмантьевича пересвистывались всё нетерпеливее. Некоторые, не выдержав, уже спускались с помостов и изготавливались в кустах к рукопашной.

Илья не боялся, что его заметят. Ветер дул ему в лицо, а солнце светило в спину. И даже если бы Бурушка заржал, то Соловей не обратил бы на это особого внимания. По гати шли кони, и, откуда донеслось ржание, было не понять!

Наконец не выдержал сам Одихмантьевич.

Он что-то властно присвистнул-сказал — бойцы кинулись к дороге, и тут раздался страшный, переливчатый, сверлящий уши свист.

«Не зря сказано, что Соловей свистом шапку над крышей держит!» — подумал Илья, едва удерживая Бурушку, который захрапел и забился. Под переливчатый свист воины кинулись к болоту. Илья видел, что там, развернув коней и перегородив гать волокушами, изготовились к бою его лучники. Соловей не ожидал такого отпора и тут же послал подмогу — всех, кто оставался рядом с ним. Вторая группа бойцов с луками и короткими мечами бросилась к дороге.

   — Ну, вот и ладно! — сказал, трогая коня, Илья. — Теперь один на один можно ратиться.

Он неторопливо выехал на поляну за дубом, взял в руки лук и наложил стрелу.

Одихмантьевич на дереве стоял к нему спиной, весь поглощённый тем, что происходило на гати. Илья мог всадить ему стрелу промеж широких лопаток, но он был воин, и кодекс воинской чести почитал выше своей головы.

   — Эй! — крикнул он соловому. — Обернись!

Одихмантьевич резко повернулся.

   — Как ратиться будем? — спокойно сказал Илья. — На мечах, на копьях, а можно и по-кулачному?..

Одихмантьевич свистнул как-то по-особенному — вероятно, собирал своих на подмогу — и тут же пустил в Илью стрелу. Тяжёлая стрела с кованым тупым наконечником, чтобы не убивать, а в полон брать, глухо стукнула Илье в грудь, обтянутую кольчугой. Он пошатнулся в седле.

   — Вишь, какой ты невежа! — сказал он, сплюнув кровью. — Не желаешь, значит, по чести ратиться, всё разбойным манером норовишь.

Одихмантьевич, волнуясь, пустил ещё пару стрел, теперь уже остроконечных, боевых, но целиться ему приходилось против солнца, и силуэт Ильи плыл, потому что доспехи, кольчуга и шлем блестели и слепили глаза.

Илья натянул короткий и тяжёлый лук, который был принят за главный у степняков, и, качнувшись вослед стреле, послал её, словно вбил, разбойнику в голову. Соловей, взмахнув руками, ломая ветки, повалился с моста на землю. Илья подскакал и, свесившись с седла, поднял грузного рыжего Одихмантьевича, как баранью тушу положил поперёк седла. Быстро связал ему руки и прикрутил к передней луке. Одихмантьевич пришёл в себя. Стрела выбила ему глаз. Он окривел. Илья из перемётной сумы достал чистое полотенце и туго перевязал раненому голову.