Палач - Виктор Вальд

Мужчина вытащил из ножен широкий короткий нож и протянул его к огню. Едва раскалив железо, раненый решительно приложил его к кисти и с силой погрузил в опухлость. Зеленовато-белая кашица с готовностью рванулась из рассечения, подталкиваемая кровяной сукровицей. Тяжело дыша, мужчина вытащил нож и тут же погрузил его во вторую вздутость. Затем, отложив нож, он пальцами придавил рассеченные места, еще более освобождая их от гноя и грязной крови.

Не издав ни звука и даже не сморщившись, мужчина стал черпать рукой из котелка горячую воду и наскоро промывать вскрытые раны. После этого, вытерев их правым рукавом, он приступил к главному и важному.

Пальцы его раненой руки, насколько позволяла боль, прижали кусок гнилого мяса к колену. Нож осторожно коснулся его с края и стал медленно срезать то, что казалось крупинками соли на его поверхности. Все срезанное он разделил надвое и погрузил как можно глубже во вскрытые раны.

Теперь можно было вновь перевязать руку и приступить к приятному и все еще необходимому. Недолго провозившись со своими бутылочками и горшочками, мужчина извлек из них несколько щепоток истолченных корней и травы, а также тягучие мази и резко пахнущие порошки. Все это он бросил в кипяток и, помешивая ножом, стал ждать.

Когда пришло время, господин «Эй» снял котелок с огня и дал ему немного остыть. Затем, попробовав пальцем воду, мужчина приложился к краю посудины и в три огромных глотка почти осушил ее.

Теперь можно было подкинуть в огонь дров и, разместив удобно руку, немного отдохнуть. Именно удобно. Ведь непрерывная ноющая боль становилась еще сильнее, когда рука оказывалась на весу или нагруженной. Уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что кости кисти и, возможно, предплечья серьезно повреждены. И если только Бог милостив к своему грешному сыну – не раздроблены. Но это можно было прощупать или посмотреть в разрезе только после того, как спадет опухоль. Так учил мэтр Гальчини.

А сейчас нужно собраться с силами и подтащить лежанку к очагу. И тогда все будет много проще и приятнее.

Крепко прижав руку к груди, мужчина решительно встал и подошел к предмету своего желания. Он улыбнулся. Лежанка, явно сделанная на заказ, представляла собой широкую лавку на крепких ножках и даже с выступающим подголовником. Это не селянские сваленные доски, притрушенные сеном и устланные грубой рогожей. На его лежанке даже имелся матрас и огромная подушка.

Мужчина ухватился за низ лежанки и подтянул ее как можно ближе к огню. На большее у него уже не осталось сил. Он лег ногами к двери, так и не убрав паутину, но осторожно расположив руку поближе к огню и укутав ее плащом.

Огонь вскоре потух. Дым, уходящий в отверстие в соломенной крыше, осел на короткое время, охраняя тепло очага. В углу сердито запищала огромная старая крыса, недовольно рассматривая непрошеного соседа.

А тому даже ничего не снилось. Под действием выпитого снадобья он провалился в оглушительно тишайшую и непроглядно черную яму, в которой не смеет пошевелиться даже душа. И оттого она не воспользовалась беспамятством человека и не стала терзать его воспоминаниями и видениями.

Не помешала ему и старая крыса, которая со всем своим выводком прошмыгнула по краю лежанки и надолго застыла, наблюдая угасающие огоньки никогда не видимого ею огня.

И даже стук в дверь не стал помехой для глубокого сна.

Впрочем, стук был тихим и поспешным.

И лишь под вечер три естественных желания заставили палача пошевелиться и открыть глаза. Прежде всего мужчина почувствовал нестерпимую жажду. Горло просто сжималось от сухости, затрудняя дыхание. И при этом низ живота требовал освободить его от горячей жидкости. А кроме этих настойчивых позывов, давал знать о себе пустой уже третий день желудок.

На коротком вечернем привале добрая дочь бюргермейстера передала ему со стражником ломоть пшеничного хлеба и даже небольшую колбаску. Но стражник, заметив, как господин «Эй», сев у сосны, закрыл глаза, не пожелал его беспокоить и положил пищу в двух шагах от него. Уже когда тронулись в путь, стражник громко окликнул попутчика. И тот сразу встал и пошел за повозкой, едва не наступив ногой на пищу. Она, конечно же, досталась чуть замешкавшемуся стражнику.

Подчиняясь настойчивым желаниям, мужчина встал, укутался в плащ и, допив то немногое, что осталось в котелке, с пустой посудиной в руках перешагнул через порог. Он сразу же заметил на высокой ступеньке горшочек, горловина которого была накрыта полотном, и то немногое, что осталось от хлеба, расклеванного птицами.

Мужчина счастливо улыбнулся. Он первым делом занес в дом горшочек и остатки хлеба. Потом помочился и принес из ручья воды. Если бы в очаге еще пылал огонь, он чувствовал бы себя счастливым. Но пламя давно угасло, не оставив даже мелких угольков. К тому же все с таким трудом поколотые дрова сгорели. Значит, нужно было как можно плотнее укутаться в плащ.

Но перед этим он уселся за стол и попытался развязать полотно, закрывающее широкую горловину горшочка. После нескольких попыток он заскрежетал зубами и разрезал его ножом. В горшочке оказалась слипшаяся овсяная каша. Она, без сомнения, хороша свежая, когда в ней есть достаточно воды. Тогда ее очень удобно черпать ломтиками хлеба, а потом обсасывать их. Но от неожиданного угощения остались лишь крошки, а ими никак не зачерпнуть кашу.

Собрав в несколько щипков остатки хлеба, мужчина долго и с наслаждением держал их во рту, неспешно пережевывая. Но голодный желудок, быстро втянув в себя это наслаждение, настойчиво требовал добавки.

Проглотив половину содержимого горшка, мужчина тяжело вздохнул. Неизвестно, что принесет день завтрашний. Поэтому он накрыл горшок тяжелым камнем, снятым с очага, и, укутавшись с головой плащом, улегся на лежанку.

Холодная каша дивным образом разогрела живот и приятным теплом разошлась по телу. Хорошо было бы сразу заснуть. Тогда бы время прошло быстро и приблизило выздоровление. Но сон, державшийся весь день, не спешил возвращаться. Кроме того, противно ныли кости израненной руки, а разбухшие мышцы тряслись от каждого толчка крови.

Сколько же он покалечил и отсек чужих рук! Какую дикую боль испытывали другие! Но эта мысль даже не задержалась в его голове. Собственная боль и страх перед завтрашним днем властвовали над телом палача. И чтобы как-то приглушить эти чувства, мужчина мысленно вернулся к тому, что считал сейчас полезным. А полезным было воспоминание о тяжелых уроках мэтра Гальчини. Правда, они не желали выстраиваться в нужном ему порядке. Они вели его мозг по лабиринтам памяти только им понятным путем.

Да, раненый желал мысленно оказаться в подземелье Правды.

Но никак не в первые дни. Ему опять стало страшно от холодного взгляда епископа, в глазах которого застыла смерть, а потом он содрогнулся от пронизывающего душу взгляда палача.

…От взгляда этих глаз он рванулся, но крепкие цепи только насмешливо и голодно лязгнули. Епископ тихо рассмеялся и исчез. А над ним опять нависло лицо этого страшного человека. Он долго смотрел на своего узника, а потом тихо заговорил:

– Я – мэтр Гальчини. Все те годы, что ты будешь рядом со мной, так меня и называй. Не палачом и никак иначе. Через девять лет и шесть месяцев за мной придет смерть. Но за это время ты узнаешь и научишься всему, что знаю и умею я. Спросишь, почему именно ты? Я отвечу. Отвечу в последний день своей жизни. Если захочу или если это будет нужно. А может, ты и не спросишь. Поймешь сам. Я не спрашиваю твоего желания. У тебя нет выбора. Завтра в полдень на рыночной площади я должен был прибить гвоздями твой фаллос и его мешочек к деревянному помосту и дать тебе в руки нож. Так наказываются насильники и прелюбодеи. Ведь тебя схватили, когда ты уже надругался над телом девчушки. Ее отец утверждает, что ты наемник и это уже твое второе насилие над его дочерью. Зачем в твои руки я должен был дать нож, ты догадываешься. Тебя сейчас обласкала удача. Другого раза не будет. Но обласкала ли? Это мучительный вопрос. Сейчас молись. Молись, как умеешь…

Его не освободили от цепей. Его не кормили и не давали пить. Ему запрещали опускать голову и закрывать глаза. Он должен был впитывать в себя ужас, впиваясь в происходящее взглядом и не пропуская мельчайших подробностей.

После пытки очередного несчастного мэтр Гальчини подходил к своему ученику и долго расспрашивал, что он видел и в какой последовательности. За каждую ошибку или пропуск учитель тут же наказывал бычьей плетью. Особенно жестокие удары ученик получал, когда крепко сжимал веки. Даже ему, наемнику, убившему многих людей, не хватало сил непрерывно наблюдать за тем, как мужчину, подвешенного за ноги, медленно распиливали от паха до головы двуручной пилой.

Потом пришло время, и глаза закрылись сами по себе. Сознание покинуло его.

Но то было давно. В эту ночь, оказавшись в доме умершего палача, бывший ученик мэтра Гальчини скрежетал зубами, пытаясь направить память в нужное ему русло. Но память издевалась над ним, выдавая то, что было угодно ей.