За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

Уезжая к армии, Кутузов именно здесь отстоял торжественный молебен, когда митрополит и притч Казанского собора молились о даровании победы русской армии.

Как бы предвосхищая назначение кафедрального собора Петербурга, скульптор С. С. Пименов поставил в ниши главного портика статуи воинов–святых — Владимира Киевского и Александра Невского, в честь которых в России были учреждены военные ордена.

В Казанский собор в 1812–1814 годах свозились трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: 105 знамен и штандартов наполеоновской армии и 25 ключей от городов и крепостей Европы.

Посылая серебро митрополиту Новгородскому и Санкт — Петербургскому Амвросию, Кутузов помнил и о том, что духовенство Санкт — Петербурга пожертвовало 750 тысяч рублей на народное ополчение и что немало людей духовного звания записались в это ополчение ратниками.

Впоследствии Казанский собор стал и усыпальницей фельдмаршала. И его могила и в наши дни считается самой значительной реликвией этого собора–музея.

Конечно же, взнос Кутузова, сделанный им в конце 1812 года, сыграл свою роль, когда вопрос о том, где похоронить его прах, обсуждался с иерархами русской православной церкви.

А теперь о судьбе посланного в Петербург серебра. Серебро это пошло на украшение алтаря, хотя фигуры четырех евангелистов отлиты так и не были.

В голодные годы гражданской войны оно было переплавлено в слитки и выменено на хлеб.

Так подвиг донцов атамана Платова пережил второе свое рождение и это отбитое у французов серебро поистине полной мерой послужило отечеству.

Молитва была коротка, и отец, всегда заканчивая ее, крестился еще раз и немедля садился к трапезе, но на сей раз Ларион Матвеевич почему–то продолжал стоять, и собравшиеся за столом взрослые и дети тоже стояли. Бабушка вопрошающе поглядела на Лариона Матвеевича, но он, не замечая ее взгляда, продолжал стоять — высокий, хмурый, в парике и форменном офицерском сюртуке, задумчиво глядя в одну точку на середину стола. Наконец Ларион Матвеевич, быстро оглядев свою команду, как называл он всех их, когда пребывал в хорошем расположении духа, необычно как–то вытянулся, опустив руки по швам, будто стоял не перед «адами своими за домашним столом, а пред генералитетом в Военной коллегии.

И выражение лица его вполне тому соответствовало: был он строг, сосредоточен и даже немного торжествен.

И Миша вдруг догадался, что это не из–за приезда Ивана Логиновича, а больше в его честь одел сегодня батюшка и парик, и мундир и, кажется, говорить что–то станет тоже про него. И вправду: батюшка глухо кашлянул, а потом произнес каким–то не своим голосом — чуть сдавленным и будто осипшим:

— Садитесь все! — и чуть качнул ладонью, а сам остался стоять. — Хочу сказать всем вам нечто важное, — промолвил Ларион Матвеевич, и Миша понял, что сейчас речь пойдет о предстоящем его путешествии, и по лицам домочадцев догадался, что никто из них об этом еще не знает. — Нынче желанный гость в доме у нас. И пришел он к нам не просто так. А потому, что послезавтра уйдет в море и вместе с ним уйдет в море старший сын мой, Михаил.

Миша заметил в глазах бабушки испуг и тревогу, увидел, как схватила она салфет и стала мять концы, однако же молчала, не отрывая глаз от лица батюшки.

— Я хочу, — продолжал Ларион Матвеевич, — чтобы Миша уже нынче — на втором году отрочества — стал приготовлять себя к будущей своей службе. И не как–либо легкомысленно и неосновательно, но, напротив — сурьезно и вдумчиво.

«Что ж может получить для сего наш отрок в доме моем?» — спросил я намедни самого себя. И сам себе, как на духу, откровенно ответил: «Да ничего». И стало быть, надобно мне подыскать для него такой дом, где возрос бы не пустой лежебока, но полезный своему отечеству слуга. А что есть польза? Иные понимают сие, как польготы для себя, как некую собственную корысть или выгоду. Только мы — Голенищевы — Кутузовы — всегда видели собственную свою пользу в пользе своего отечества. А для того чтоб быть полезну, надобно прежде всего быть грамотну и постичь науки; а они труднодоступны и лишь тому покоряются, кто идет к ним вооруженный упорством, терпением и многим знанием.

Кроме того, надобно быть нравственну, ибо нрав человека столь же важен, как и его ум. Недаром говорится, что дух человека состоит из двух частей — ума и нрава. Их согласный союз образует совершенство духа, их разлад всегда ведет к упадку и того и другого. — И, обращаясь к Михаилу, сказал отец просительно и проникновенно: — Попробуй понять то, что скажу тебе, сын мой. Уповаю на то, что не по годам ты сметлив. А ежели не поймешь, то хотя б запомни. Станешь старше — разберешься.

Миша чуть сощурил один глаз и сжал левый кулак: манера эта сопутствовала затем ему всю жизнь, когда он над чем–либо крепко задумывался и пытался постичь нечто трудное.

— Итак, сын, запомни одно из важнейших правил человеческих: «Нрав должен быть умен, а ум — нравственен». Сие означает, что умом надобно подавлять в себе низкие страсти и призывать себя к свершению достойного и великого, а нрав должен побуждать ум действовать только в направлении чистом и благородном.

Миша, пожалуй, понял все, о чем сказал батюшка. И все же не то радовало его, что стал он уже способен постигать премудрости взрослых, но более всего то, что отец, произнося сейчас это напутствие, обращался к нему, как ко взрослому, и даже более того, выделял его из всех тех взрослых, что сидели за одним с ним столом, — от бабушки, Акима, Ириньи Ивановны, — уравнивая с собой и Иваном Логиновичем, и одновременно отделял его от Семена и сестренок, которым речь отца, конечно же, была совершенно непонятна, да и не для них, несмышленышей, предназначалась.

А это–то и делало Мишу подлинно старшим сыном и переводило из общества детей в общество взрослых. И — странное дело! — новое ощущение пришедшей к нему возмужалости тут же породило в Мише и новую мысль: «Оставлю крепость Семену, — твердо решил он, — пусть играет».

Отец же между тем продолжал:

— И когда задал я себе вопрос: «Кто же может дать Михаилу все это?» — то, перебрав в памяти всех, к сему способных, остановил я выбор на брате моем Иване Логиновиче.

— Да он же сам–то еще только–только из недорослей вышел! — вдруг воскликнула Прасковья Семеновна, перебивая сына, чего обычно за столом у Лариона Матвеевича не водилось.

И Миша, взглянув на бабушку, заметил на глазах ее слезы. «Стало быть, одному мне сказал папенька о своей задумке», — окончательно убедился Миша, и снова овладело им некое новое, дотоле неиспытанное чувство избранности, еще большей, чем прежде, когда ощутил он причастность к сонму взрослых. Теперь он перешел в еще одно состояние: он был не просто взрослым, но мужчиной, ибо ни бабушку, ни Иринью Ивановну отец загодя в свои планы не посвятил, а вот его уведомил и даже посоветовался.

Не оставил батюшка без внимания и слова, сказанные бабушкой.

— Недоросли, маман, — проговорил он с неудовольствием, — суть болваны и вертопрахи, а брат мой, Иван Логинович, есть российского флота лейтенант, и у него под началом не один матрос и унтер–офицер состоят, но, почитай, не один десяток. К тому же, маман, будет состоять при Михаиле дядькою Аким Прохорович, и я уж не знаю, чего еще должно мне в сей ситуации предпринимать?

Миша взглянул на старика денщика, и тот улыбнулся ему одними глазами — но сколь многозначительной была его улыбка! — и радость прочел в ней Миша, и любовь к нему, и заверение его в том, что все будет хорошо и новая их жизнь образуется не хуже прежней.

Миша вдруг вспомнил, как вчерашним вечером пришел отец в людскую и зачем–то позвал старика с собою. И Миша подумал: «А может быть, и с Акимом вчерась ввечеру батюшка насчет этого советовался?» И, даже решив, что так оно, наверное, и было, ощутил еще большую, чем накануне, радость оттого, что совет этот отец держал не с кем–нибудь, а с самым уважаемым и самым храбрым своим человеком — героем и кавалером Акимом Прохоровичем.

И не столько от слов его, коими он правильность принятого им решения мгновенно доказал, но более всего от тона его и особенно от того, что назвал он Прасковью Семеновну чужим политесным словом «маман», застольное общество поняло, что трактовать здесь более нечего и вопрос сей решен окончательно и бесповоротно.

Может быть, батюшка сначала намеревался сказать что–либо еще — назидательное и сентенциозное, но после реплики бабушки, сердито покраснев, сел и молча стал накладывать на тарелку телятину и салат.

Все схватились за вилки, и трапеза началась. Обед прошел в молчании, никто не произнес ни слова. Только Иринья Ивановна да бабушка шепотом наставляли маленьких, когда те начинали сопеть или чавкать или же хватали большие куски, которые съесть было им не под силу.