Повесть о Болотникове - Георгий Шторм

— По городам!

— Вестимо!

— Иван Крюк Федорыч, вели писать в Ярославль, в Вологду и в Пермь Великую о ратном сборе… Во стрельцах недостача. Возьмите с Москвы всех охотников: псарей конных, чарошников, трубников… Тебе, боярин, Мстиславский, с большим полком выступать… — Он поглядел в список. — Плещеева «на Москве нет»… Телятевский «в измене»… Михайло Васильич, — молвил он Скопину-Шуйскому, — ты, мыслю я, станешь на берегу Пахры, а Трубецкой с Воротынским шли б под Кромы…

Он отложил список и, зябко потирая руки, сказал:

— Расстрига того не осилил, потому што был вор. А мы хотим и впрямь, штоб в нашей земле тишина стала. Первое — надобно выхода крестьянам не давать, беглых всех воротить. Земли, как при Борисе, не пустовали б. Ну, о том поразмыслим с вами на соборе… Да, Иван Крюк Федорыч, вели боярам писать по вотчинам: приказчики — крестьяне добрые[56] — глядели б, штоб ни у кого воровским и беглым людям приезду не было.

— А как им глядеть, государь? — сказал боярин. — Ныне все люди по деревням сделались супротивны, и пытать воровских людей стало некому…

Шуйский нахмурился, встал:

— Ну, ступайте, бояре! Дай вам боже воров одолеть и с кореньями повывертеть!..

Он остался один. Моль искрой взвилась у его виска. Звонко ударил влёт, убил, плюща ладонью в ладонь; потом вздохнул и, слепенько моргая, растер в скользкий блеск пыльную золотинку.

Комаринщина — Курско-Орловский край — была той «давно погибшей» землей, где издавна селились «воры». Поле принимало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. «Быль молодцу не укор, — говорили там, — людям у нас вольным воля». Никто не спрашивал беглеца, кто он, какие его вины. Не чуя беды, сама готовила себе грозу Москва.

Бродяги-бездомовники ютились в чужих избах по каморам (комарам). Вся волость — сердце Северской земли — называлась Комаринской; она бурлила и кипела, как овраг в половодье. Боярских дворов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинник боялся владеть непокорным мужиком-севрюком…

Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводья, — лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен-старух укрыли залегший на опушке табор.

Белые от осенних жаров, лоснятся жнивья и севский большак. Алатырские, белогородские стрельцы, комаринские бобыли[57] и казаки выходят из лесу и подолгу смотрят на дорогу.

— Очи все проглядел!

— Не видать!

— Должно, придут завтра, — перекликаются они.

Медленно уходят в лес. На опушке — треск раздираемых ветром костров, голосистый паводок толпы. Стоят распряженные возки, станки осадных пищалей. Синит кругом землю частым колокольчиком горечавка.

— За каждую пядь землицы — посулы, — несется от сосны к сосне. — Вестимо дело: не купи села — купи приказчика…

— А обоброчили как! С дуги — по лошади, с шапки — по человеку. А и без смеху сказать — с кузни-то берут, с бани, водопоя тож! Где рыбишка есть — рыбу, где ягодка — и ту приметят.

— А ты ведай свое: на столе недосол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, што рожью.

— Я те осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудёт. Грамоте знаю, а челобитья писать не смею — письмо-то у приказчика на откупу.[58] Как мне на него челом бить?..

Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо прыгало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин.

— Истомка Башка… — говорил он, летая глазами по верхам дерёв, — Истомка Башка приходил под самый город Коломну. Царь Василья мало-мало жив-здоров. Степь наша встала. Мордва встала. Большая с Москвой травля будет!

— А Шуйский-то, — кричал какой-то вихрастый под черной, усохшей сосной, — выход у крестьян вовсе отнять замыслил! Сказывают, кто годов за пятнадцать перед сим бежал, тех станут сыскивать и отдавать прежним господарям.

— Эх ты, Соломенные Кудри, а не все ль едино нам? Ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут пожилое?[59]

— А верно ль бают, што царь на Москве шубами заторговал?

— С него станется!

— Скаредный, черт!

— Шу-у-убник!..

— Эй, браты, идем к большаку, глянем-ка еще разок!..

Курил духовитою смолкой ровно и густо лес.

— Иде-о-ом!

Сходились комаринцы, из края в край перекликались на поляне.

В конце села, на отшибе, был господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телегрее — берегла от «прострела» старую свою плоть, — холила борзых кобелей да терзала и увечила своих холопов.

В полдень крепостного Сеньку Порошу позвали на крыльцо.

— Пошто собаки не кормлены?! — закричала боярыня. — Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжеле!

Сенька не стал дожидаться. Он сверкнул пятками и побежал.

— Лю-у-ди! — ударил ему вдогонку крик. — Эй! Вора имайте!.. Борзых!.. Слушайте свору!

Он стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей. Прыгнул — прямо в глухую крапиву, липучки и облепиху. Борзые залились. Он выхватил из плетня жердину и побежал. Впереди было гумно. Сбоку мелькнула пара огненношерстных псов. Псы настигали. Сенька закружил над головою жердь. Воздух обернулся крутым гудом… Стоялая вода блеснула перед ним. Он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже не бежал, а только упирался жердью и, высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву.

Погонщики не очень старались. Скоро и борзые стали отставать. Он бросил жердь. Жниво кончилось. Синяя сумеречная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши. Он остановился на поляне…

Комаринцы глядели на него. Весь табор на мгновение затих. Старый бобыль Пепелыш окликнул Сеньку:

— Кто тебя, брат, так загонял? Или проведал што? Наши идут?

— Да не! — сказал холоп. — От боярыни едва ушел… Псов спустила… «Вора имайте!» — вопит… А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру.

— Вона што!

Смех долго, раскатисто гудел в лесу. Смеялся и Сенька, славно уставший, радостный, перебиравший ногами, как перед плясом.

Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал:

— «Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик!..»

Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил:

— «А не хочет, не желает он боярыне служить!»

Кто-то крикнул:

— «Сняв кафтанишко, по улице бежит!»

Ложкомой заложил ногу за ногу. Сенька замесил пятками навыверт:

Он бежит, бежит,Повертывает!Ево судорга подергивает!..

Складывалась песня.

Лес стонал. Тут и там ломали коленца взад и вперед, валяли скоком и Загребом:

Ох, боярыня ты Марковна!У тебя-то плеть не бархатна.У меня ль да сердце шелковое,Инда зуб о зуб пощелкивает…

Комаринцы грянули вприсядку.

Гудел лес. Загасли костры, сизо, горьковато дымя. Никла под коваными сапогами колокольчатая синь горечавок…

— Идут! Идут! — вдруг звонко прокричали в стороне.

Оборвав пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой устремились на дорогу.

Растянувшись на версты, завивая белую, жаркую пыль, шел обоз. За ним неровным строем подвигалось ополчение.

Подъехали конные.

— Юшка! Беззубцев! — окликнули комаринцы молодого стрельца. — Куда, черт, правишь? Своих не приметил?

— Здорово! — Не по летам тучный, с серым, отеклым лицом казак спешился. — Заждались?.. Зато боле двух тысяч нас. А большой воевода один тыщи стоит.

— Он-то где ж?

— А в обозе. Болотников Иван Исаич — вона он. Я-то с ним ведь с одного села. Бывалый человек: в турском плену был, папаримские земли прошел и за правду нашу стоит твердо.

— Чего долгое время не шли?

— А в пути дела много, — лениво протянул казак. — Да заходил воевода в села — искал Телятевских князей. Он-то на них издавна в обиде…

Прошло ополчение, и снова тянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где зачернели котлы и бледно выметывался из дымных костровых шапок лепест-огонь. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от села до леса…

Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой — со сборами по бокам — серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь — там кружились ястребы. Желтое жниво полнил трескучий, сухой звон кузнечиков. Кони топали, бесясь от оводов и зноя.

— Браты! — негромко сказал он. — Брел я с Веницеи-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводой. Не ведаю, как на деле будет, а в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я служить ему, и то мое слово верно, да мыслю, и, кроме той службы, забота есть!