Н.А.Львов - А. Глумов

Львову удалось пристроить наконец и Капниста к Почтовому департаменту: его назначили на должность так называемого контролера. Однако Капнисту чиновничий мир был тягостен. Он выхлопотал себе отпуск и уехал в свою Обуховку.

Поздней осенью того же 1782 года Капнист из Обуховки послал с оказией Львову письмо, в котором взмолился выхлопотать ему отставку, - в Почтовом дел правлении у него хватило терпения прослужить всего несколько месяцев. 19 декабря шлет второе письмо: «Никак не старайся... доставлять мне какого-нибудь другого места, я хочу жить совершенно для себя»32.

В конце года новое событие произошло также в жизни Державина.

Его часто посещал сослуживец, советник Гражданской палаты О. П. Козодавлев, недавний студент Лейпцигского университета, сравнительно молодой еще человек, тоже поэт. Он был близок княгине Е. Р. Дашковой, которая вернулась в Россию и помирилась с Екатериной II. Во время беседы Державин полез зачем-то в бюро и выбросил на стол стихи о вельможах и о царице, валявшиеся в ящике около года. Козодавлев прочитал несколько строф и выпросил рукопись домой па денек, поклявшись никому ее не показывать. Вечером прислал стихи обратно. Через несколько дней Державин узнал, что на званом обеде Шувалов читал вслух его стихи. Об этом сразу прослышал Потемкин, затребовал оду для себя. Княгиня Дашкова тоже прочла, восхитилась, захотела стихи поместить в нервом же номере «Собеседника любителей российского слова», новом журнале, который она готовилась издавать.

Державин, Львов и Капнист, вернувшийся в Петербург, всполошились: теперь надо ждать мести со стороны всесильных магнатов, так ядовито осмеянных автором.

Княгиня Дашкова, назначенная к тому времени президентом Академии наук, поднесла стихи Екатерине. Как-то утром застала государыню за чтением этого стихотворения, всю в слезах: августейшая была чувствительна.

- Кто автор этих стихов, который так тонко знает меня? - спросила она.

В «Оде» все было для нее непривычным: легкий разговорный стих, шутливое обращение к ней запросто, как к доброй знакомой, никак не к монархине, вседержительнице огромного европейского государства. Помилуй бог! Ну разве эдак писал о ней кто-нибудь? - о том, как она ходит пешком, ест простую, здоровую пищу, подолгу читает, трудится за бюро, о том, что ей гордость чужда и она понимает значение дружбы, дозволяя свободно думать и говорить ей правду в лицо, - а это для Державина было, пожалуй, самое главное. А для царицы с ее трезвым умом было главное и самое выгодное: противопоставление ее добродетелей порокам вельмож и придворных.

И она принялась, словно проказливая девчушка, торжествуя в душе, рассылать списки стихов тем лицам, которые были в «Оде» задеты, отмечая каждому на полях строфы, лично к нему относящиеся. Кто из сановников был поумнее - Потемкин, Панин, Орлов, - те хохотали, другие же злились. Вяземский пришел в дикое бешенство: он узнал себя в портрете придурковатого царедворца, втихую играющего с женой дома в дураки, забавляющегося гоньбой голубей, жмурками, свайкой, чтением обывательского романа о Бове и Полкане да Библии. Ярость его распалилась, помимо этого, тем, что царица переслала именно через него Державину, его подчиненному, закрытый пакет, в котором был вложен ценный подарок: осыпанная бриллиантами табакерка и в ней пятьсот червонцев. Позвякивая в кармане империалами, Державин торжествуя уходил от Вяземского домой.

В первом номере «Собеседника», вышедшего 19 мая 1783 года, княгиней Дашковой было напечатано державинское стихотворение с пространным названием: «Ода к премудрой Киргизскайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим но делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782».

Все знали, что под псевдонимом «Мурзы» скрывается советник экспедиции доходов Державин.

Друг Капниста и Львова стазу стал знаменитостью.

В одном номере вместе с «Одой» к Фелице было анонимно напечатано другое пространное стихотворение: «Идиллия. Вечер 1780 года, нояб. 8».

«Идиллия» - типичное произведение сентиментальной поэзии: «лилеи», «ветерок», «свирель», «овечки»... Но эта пастораль написана с необычным для жанра сентиментальной элегии темпераментом. Львов создал эти стихи в год, когда состоялось его тайное венчание с Машенькой. Характерно, что Львов дал в новый журнал сочинение давнее - у него не оказалось ничего в запасе из произведений текущего года: все время было поглощено заботами обеспечить, упрочить свое положение.

Надо было следить за строительством Почтового стана, за отделкой дворца Безбородко, за сооружением дачи и устройством парка в Полюстрове. А тут еще дядюшка Петр Петрович, новоторжский предводитель дворянства, «воевода в Торжке», как назван он в родословной, вздумал в своем Арпачёве вместо деревянной церкви возводить каменный храм. Пришлось сочинять проект, в Арпачёво съездить и в Черенчицы, дане однажды. 4 мая 1783 года архиепископом Тверским и Кашинским была уже дана «благословенная грамота» на возведение храма. К тому же еще одна забота свалилась: двоюродного братца, Феденьку, семнадцатилетнего сынка этого самого дядюшки, пришлось по ведомству Коллегии иностранных дел пристраивать.

А тут еще Капнист, горячая голова, не выдержал все-таки, бросил службу и опять укатил в свою Обуховку. Его обозлил указ государыни от 3 мая, в силу которого на Украине закрепощались крестьяне, приписывались к тем из помещиков, на чьих землях застал их новый закон. И Капнист начал писать «Оду на рабство».

Смело и дерзко написал он ее. Коли дойдет до правительства, не миновать наказания. Львов иногда Василия Капниста называл в письмах «Ваською Пугачевым».

1783 год отмечен тремя значительными событиями в биографии Львова.

Безбородко после кончины Панина назначается в чине генералмайора «вторым присутствующим» в Коллегии иностранных дел: правда, в должность первого присутствующего, то есть главноначальствующего, возведен выживший из ума граф И. А. Остерман. Но ведь это только формальность: старику оставлена одна лишь внешняя сторона, обряды да декорации.

Безбородко решил украсить свой дворец новым, небывалым по красоте портретом Екатерины. Он заказал его лучшему живописцу России - Левицкому.

Левицкий оказался в положении наитруднейшем. Необходимо было избежать общепринятого стандарта, отойти от высочайше апробированных образцов. Позировать «их величества» не снисходили; лицо приходилось переписывать с давнего, раз навсегда установленного эталона, фигуру - с натурщиц, одежда и аксессуары подбирались и компоновались как опять-таки предусмотренный свыше «натюрморт». Уклоняться от трафарета было строго возбранено. И еще одно затруднение: шесть лет назад императрица выказала неудовольствие проживавшим в Петербурге Александром Росленом, который на портрете состарил ее и придал ей облик, как она говорила, «чухонской кухарки».