Нет - Анатолий Маркуша

Майор, пошелестев бумагами, подвигав ящиками письменного стола, приказал наконец дежурному милиционеру:

— Введите задержанного.

Хабаров вошел в дежурку очень спокойно, нисколько не спеша. На Викторе Михайловиче были синие тренировочные брюки, старая клетчатая рубашка. Кравцов заметил: лицо у Хабарова помятое, как после бессонной ночи. Виктор Михайлович усмехался — сдержанно и независимо. Кравцов не любил этой его усмешки. Хабаров поклонился начлету и в упор уставился на майора.

— Вам известен этот гражданин? — спросил дежурный по городу, обращаясь к Кравцову и никак не называя его.

— Конечно.

— Прошу назвать.

— Летчик-испытатель первого класса Герой Советского Союза Виктор Михайлович Хабаров.

— Герой Советского Союза?

Уловив в голосе майора не только удивление, но и некоторый налет то ли растерянности, то ли досады, Кравцов с удовольствием добавил:

— Да, да, Герой Советского Союза и, между прочим, полковник.

— Полковник?

— Именно полковник.

Кравцов взглянул на летчика. Тот держался так, словно речь шла вовсе не о нем и все происходящее в комнате его вовсе не занимало.

— Прошу обождать, — сказал майор Зыкин и вышел из комнаты.

— Что случилось? — спросил Кравцов, с удивлением разглядывая Виктора Михайловича. — Что ты натворил?

— Ничего не натворил. Вчера вечером вышел из дому, хотел взять у инженера провод…

— Какой провод?

— Обыкновенный — электрический. Гляжу, в подворотне какая-то пьяная шпана вяжется к девчонке. До слез довели. Ну, я цыкнул на них. А эти сопляки полезли. Один так и вовсе ножичком размахался, а другие больше слова произносили. Пришлось дать им ума. Двоих сбил, третий выскочил на улицу — и орать. Прибежали дружинники. Очень старательные оказались мальчики — с ходу кинулись крутить мне руки. А я не люблю, когда меня так ни с того ни с сего цапают. Дал им тоже ума. А теперь этот деятель утверждает, — летчик показал на пустой майорский стул, — что я кому-то повредил или челюсть или шею, находившуюся при исполнении служебных обязанностей. Вот так.

— Честное слово, Виктор Михайлович, ты хуже маленького. И тебя продержали тут всю ночь?

— Продержали.

— Но ты хоть объяснил, кто ты, что ты, откуда?

— А меня никто не спрашивал, кто я.

— Ты выпивши был?

— Странная идея — мне же сегодня с утра летать надо было. Хорошо хоть мама к сестре ночевать поехала. С ума бы сошла: вышел человек за проводом и пропал…

Здесь разговор оборвался, в комнату вернулся майор Зыкин.

— Прошу пройти к начальнику городского отдела. Все встали и направились к двери. Первым поднимался по лестнице майор Зыкин, за ним следовал Хабаров, дальше — Кравцов, замыкал процессию дежурный милиционер. В коридоре второго этажа милиционер отстал.

В проеме между двумя широкими окнами висела Доска почета — монументальное сооружение из фанеры, расписанной под мрамор, подвыгоревшего плюша и тусклого золотого багета. У Доски почета Хабаров приостановился и стал разглядывать фотографии. При этом он громко сказал начлету:

— А ничего, Федор Павлович, симпатичные тут ребята работают.

— Ладно тебе, иди, — отозвался Кравцов. Но Хабаров не унимался:

— Ты зря торопишься, Федор Павлович, начальство подождет, я его лично всю ночь ждал. Погляди, красавчики какие, интеллектуальные ребята…

Майор Зыкин остановился у двери и ждал. Ждал молча.

Начальник городского отдела оказался пожилым, совершенно белоголовым подполковником. У него было румяное лицо, плотные щеки, чуть вздернутый симпатичный нос. Сними подполковник мундир и сразу стал бы похож на добродушного, ушедшего в отставку футбольного тренера.

Вошедших подполковник встретил стоя.

— Привет авиации! — сказал подполковник. — Рад познакомиться. Садитесь.

Хабаров едва заметно поклонился. Зыкин расправил плечи, подтянул живот и уронил вдоль корпуса руки.

— С обстоятельствами происшествия я ознакомился только что, — сказал подполковник, — и хотел бы уточнить несколько подробностей. Не возражаете, товарищи? — Все молчали. — Почему вы, Виктор Михайлович, отказались вчера дать письменное объяснение своим действиям?

— Разве я обязан был давать письменное объяснение? Я рассказал майору, что произошло, как произошло, почему произошло, и полагал, этого достаточно…

— Но майор записал ваши показания и предложил вам скрепить их своей подписью. Верно? А вы не пожелали расписаться; Так? Вот я бы и хотел знать, почему?

— Вы запись видели?

— Запись содержит какие-нибудь несоответствия?

— Посмотрите. Очень советую. Вам должно быть любопытно. Подполковник взглянул на майора Зыкина, и тот поежился под начальственным взглядом.

— Дайте запись, майор.

— Видите ли, товарищ подполковник… Но тут вмешался летчик:

— Я отказался подписать документ, где было написано «фактицки», «крометово», «поврижденные» и так далее. Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю — проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком — крутить руки и так далее. Полагаю — беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?

Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.

Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:

— Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?

— Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой — девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?

— Превышение предела необходимой обороны, — сказал Зыкин, — подводится под статью сто одиннадцатую…

— Помолчите, майор! — оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал: — От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.

Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.

— Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…

Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:

— Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…

Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.

Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:

— Прости за беспокойство, Федор Павлович, — поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой. — Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.

— Не надо, — сказал Кравцов, — ты же не спал. Отдыхай иди.

Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.

Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.

Вдруг зеленый дятел МэмаЗакричал над Гайаватой:«Целься в темя, Гайавата,Прямо в темя чародея,В корны кос ударь стрелою:Только там и уязвим он!»В легких перьях, в халцедонеПонеслась стрела-певуньяВ тот момент, как МеджисогвонПоднимал тяжелый камень,И вонзилась прямо в темя,В корни длинных кос вонзилась.И споткнулся, зашаталсяМеджисогвон, словно буйвол,Да, как буйвол, пораженныйНа лугу, покрытом снегом…

Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона — прекрасные перовые миниатюры.