Нет - Анатолий Маркуша

Безумство красок действует подобно могучей, волшебной симфонии — повергает в тоску, и заставляет ликовать, и зовет в далекую даль, в неведомое, в сказку.

Тому, кто хоть раз пережил полярное сияние, не забыть, не выбросить из головы этого холодного, торжественного, великого неба Арктики. Сколько ни суждено прожить человеку на земле, его будет звать, манить, совращать Север. И человек обязательно полетит на новую встречу с ледовым краем, где рождается, недолго живет, умирает и вновь, и воскресает беспокойное чудо полярного сияния.

Счастливого пути летящим!

Очаровывайся сказкой, будь удачлив, только не забывай: когда сияние поджигает небо, все магнитные компасы сходят с ума. Не верь компасным стрелкам, они вполне могут назвать север югом и вместо востока потянуть на запад…

У Алексея Алексеевича Хабаров не был уже сто лет. С тех пор как старик ушел на пенсию и вскоре после этого похоронил жену, дом его пришел в совершеннейшее запустение. Дети отделились, друзья частью разбрелись, частью и вовсе вымерли. Все реже и реже собирался теперь народ за некогда знаменитым своим гостеприимством овальным столом Алексея Алексеевича; все реже спорили в большой квартире старого летчика случайно набежавшие гости; и уже давно не гремела здесь музыка.

Старика по-прежнему уважали, его жалели, но находить с ним общий язык, общие интересы, точки соприкосновения делалось все труднее. Нет, никто не посмел бы сказать, что у Алексея Алексеевича дурной характер, что он угнетает кого-то своей славой или пренебрежением или свысока смотрит на молодежь — ничего такого не было и в помине. Просто старый летчик и люди, его окружавшие, жили в разном времени. Алексей Алексеевич был героем другой эпохи, он сделал себе имя на полотняных крыльях, он был в числе тех, кто первым прокладывал дорогу к подступам стратосферы. Уже стареющим, маститым испытателем он опробовал убирающееся шасси. Он участвовал в спорах: следует ли брать парашют в каждый полет или только в особо ответственный…

Имя Алексея Алексеевича справедливо упоминалось почти во всех авиационных книгах, посвященных предвоенной поре, и хотя в авиационный обиход не вошли такие понятия, как «школа Алексея Алексеевича» или, может быть, «время Алексея Алексеевича», они вполне могли бы войти. Старик создал свою школу и, пожалуй, в значительной мере определил стиль летных испытаний вообще.

Школа его была осмотрительной, расчетливой, если можно так сказать, очень головной школой; она отмела кавалерийскую лихость, раз и навсегда покончила с суевериями, талисманами и прочей мистикой, и, хотя сам Алексей Алексеевич не был дипломированным инженером, школа его носила ярко выраженный отпечаток инженерного подхода к работе.

Алексей Алексеевич сделал по-настоящему много, и сделал прочно. А когда подошло время, когда ему вручили пенсионную книжку и проводили на покой, Алексей Алексеевич скромно отступил в сторону.

Доброжелатели говорили:

— Пишите воспоминания, Алексей Алексеевич, вы же столько пережили, столько совершили, с такими людьми встречались.

— Писать не моя профессия, — сердился Алексей Алексеевич, — и, пожалуйста, не ссылайтесь на авторитеты, у меня на этот счет другая точка зрения. Сапожнику следует тачать сапоги, кондитеру — печь пирожные, летчику — летать. Писать должны литераторы. Я слишком уважаю литературный труд, чтобы поощрять самодеятельность.

— Вам надо чаше встречаться с молодежью, Алексей Алексеевич, вы же можете столькому научить молодых, — говорили ему другие доброжелатели.

Но он снова не соглашался:

— И кто это придумал, скажите на милость, что молодым так уж необходимы наставления стариков? Бредни. Выдумки пенсионеров. Вспомните, хорошенько вспомните, кто вас учил в свое время? Моей школьной учительнице едва ли было больше тридцати — и ничего, справлялась! Моему инструктору в Каче было лет двадцать с хвостиком, а первому комдиву — не больше двадцати шести… Вот как было.

Он никого не хотел обременять собой, и доброжелатели постепенно отступили.

Много раз вспоминал Хабаров о своем первом наставнике, не однажды упрекал себя в невнимании к Алексею Алексеевичу, в черствости, все собирался проведать старика и никак не мог выбраться. Неожиданно Алексей Алексеевич позвонил Хабарову сам и позвал в гости. Хабаров смутился, долго благодарил старика и обещал непременно быть.

С утра Виктор Михайлович предупредил мать:

— Сегодня в двадцать ноль-ноль мы с тобой званы в гости. Учти.

— Со мной?

— С тобой. Алексей Алексеевич приказал быть с дамой.

— Плохи наши дела, Витя, если ты в качестве дамы выбираешь меня.

— Не сказал бы. Ты надежная дама. Я заеду за тобой в девятнадцать сорок пять. Будь готова и жди.

И он, конечно, заехал бы вовремя, если б диспетчер не заставил проболтаться в зоне ожидания лишних сорок минут. Посадочная полоса была занята, Хабарова долго не принимали.

С аэродрома ему удалось выбраться только в начале девятого. И хотя он отлично понимал, что мать тревожится, нетерпеливо мечется по квартире и никак не может решить: звонить на аэродром или не звонить (она не любила обращаться к диспетчерам), Хабаров все-таки заехал в универмаг. Перескакивая через две ступеньки, Виктор Михайлович влетел на второй этаж и быстро прошел в отдел женской обуви.

Народу у прилавка было немного, впрочем, и настоящего выбора туфель тоже не было. День заканчивался и, продавщицы, намаявшись в духоте модерного здания (очень много стекла, очень мало бетона и еще меньше воздуха), смотрели на покупателей отсутствующими глазами. Виктор Михайлович выбрал полную немолодую блондинку и внимательно уставился ей в лицо. Сочувствие, честная заинтересованность и искренняя доброжелательность так и светились на лице Виктора Михайловича. Продавщица встрепенулась, ее полные накрашенные губы поплыли в улыбке.

— Что бы вы хотели?..

— Устали? — спросил Хабаров.

— Не говорите. К концу дня мы все совершенно вареные делаемся.

— Кислородное голодание, — сказал Хабаров. Женщина поглядела на крошечные ручные часики, вздохнула:

— Слава богу, всего пятнадцать минут осталось.

— Мне нужен ваш совет, — сказал Хабаров, — и помощь.

— Да.

— Тридцать седьмой номер, лаковые, самые лучшие, на спокойном каблуке.

— Разве можно покупать лаковые без примерки?

— Нельзя, но нужно. Понимаете, чрезвычайные обстоятельства.

— У вас капризная жена?

— Это маме.

— Маме? Вашей маме? Лакировки? Простите, но ваша мама, должно быть, не очень молодая женщина…

— Не очень молодая, но это как раз не имеет никакого значения.

— И на какую цену вы хотели бы туфли: есть за четыреста, есть за пятьсот.

— Цена роли не играет, хоть тысяча рублей, были б туфли хорошие.

— Завидую я вашей маме. Подождите. — И она ушла во внутреннее помещение. Минут через пять вернулась с зеленой заграничной коробкой в руках. — Вот, лак с замшей. Черные, строгие, лучше не бывает. Пятьсот восемьдесят.

Хабаров повертел туфли в руках. Подул на лак и, наблюдая, как свертывается и исчезает туманное пятнышко на остром носке туфли, спросил:

— Вам нравятся?

— Вы еще сомневаетесь? Да это не туфли — мечта!

— Мечта? Тогда выписывайте.

По дороге в кассу он задержался у лотка с парфюмерией, купил флакон «Красной Москвы». Духи были для продавщицы. Хабаров любил делать подарки, к тому же продавщица показалась Виктору Михайловичу симпатичной.

Домой он приехал в десять минут десятого.

— Нельзя же так, Витя, — сказала мать. — Или не предупреждай, или являйся вовремя, или звони, по крайней мере…

— Виноват. Внешние факторы помешали, и телефона под рукой не было. — Он посмотрел на мать, одобрил про себя ее черный вязаный костюм, заметил прическу парикмахерской выделки, скользнул глазом по ногам и строго сказал: — А что это за опорки у тебя на ногах?

— Почему опорки? Нормальные туфли, что ты болтаешь…

— По-твоему, нормальные, а по-моему — ужас. В таких туфлях из дому нельзя выходить, в крайнем случае — добежать до магазина или на рынок…

— Перестань, Витя. Откуда это у тебя: стыдно, неловко. — Мать начинала сердиться. — Туфли как туфли.

— А я хочу, чтобы ты была красивее всех.

— Если тебя шокирует мой вид, я могу не ходить. Не думаю, чтобы мое отсутствие кто-нибудь заметил…

— Еще чего! Пойдешь. Только переобуйся. Вот держи. — И он вытащил из-за спины зеленую коробку.

— Витя, ты с ума сошел! Это же туфли для невесты.

— Вот и хорошо. Не жмут? Мне нравятся. Совсем другие ноги.

К Алексею Алексеевичу они опоздали, и опоздали основательно: вместо двадцати ноль-ноль явились в двадцать один сорок. Компания была уже в сборе и успела поднять не один тост.