Нет - Анатолий Маркуша

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…

Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее — сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.

И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.

Виктор Михайлович твердо решил не ввязываться и при первом же удобном случае отрулить в сторонку. Но Нина Алексеевна вызвала огонь на себя:

— Мне очень жаль, что среди нашей интеллигенции не принято читать и всерьез обсуждать критические статьи. Это считается чуть ли не дурным тоном. А между тем тот же Бушуев дает такой простор для размышлений, споров, для углубления… Вы не согласны, Виктор Михайлович?

Лобовой атаки Виктор Михайлович не ожидал.

— Простите, Нина Алексеевна, а что написал Бушуев, кроме критических статей?

— Не совсем понимаю вас.

— Ну-у, может, он повесть какую-нибудь сочинил, рассказ, может, поэму?

— Чудак вы человек, Виктор Михайлович, Бушуев — литературовед, филолог, критик, и это совсем не его дело — писать прозу или стихи.

Нина Алексеевна привыкла и, видимо, любила учить. Стоило ей начать, как вся она преображалась, делалась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Она говорила и слушала себя. И явно была довольна своим голосом, дикцией, уверенными интонациями.

— Странно, как можно занимать, например, должность летчика-инспектора и самому не летать, — сказал Хабаров. — Да пусть такой деятель будет хоть доктором наук, хоть членом-корреспондентом, все равно ничего путного он не сделает. Чтобы кого-то учить, надо, во всяком случае так я понимаю, прежде всего самому уметь.

— Вы все ужасно упрощаете, Виктор Михайлович. Следуя вашей логике, и Белинский, и Писарев, и Добролюбов не должны были заниматься критикой. Так?

— Этого я не знаю — следовало им или не следовало заниматься критикой, но в одном убежден: Пушкин у нас все равно был бы, Лермонтов — тоже. Гоголь — тоже. Чехов — тоже…

Лицо Нины Алексеевны покрылось алыми пятнами. Она ужасно разволновалась. «Что за человек, что за страшный человек?! И, не стесняясь, говорит такие кощунственные вещи», — подумала она и, стараясь скрыть волнение, сказала почти примирительным тоном:

— Вы просто отчаянный нигилист, Виктор Михайлович. По-вашему, получается, что критика вообще не нужна…

— Почему? Я этого вовсе не говорил. Критика как область литературы — явление совершенно закономерное, а вот критика как профессия, на мой взгляд, — жалкий удел неудачников, завистников, злопыхателей.

— Вы излишне самоуверенны, Виктор Михайлович, и боюсь, что я ни в чем не смогу вас переубедить, но есть же общепризнанные авторитеты…

— Авторитеты? Прекрасная мысль! Давайте обратимся к авторитетам. Гоголь для вас авторитет? — Хабаров покручивал в руках высокий тонконогий бокал и всем своим видом показывал, что спор его не очень-то занимает, но раз уж он втянут, схвачен и вынужден спорить, то так просто не отступит, не сдастся.

— Гоголь? Разумеется, — согласилась Нина Алексеевна и склонила голову, готовая снисходительно выслушать упрямого ученика. — Что ж говорит Гоголь по интересующему нас вопросу?

— Так вот, Николай Васильевич Гоголь считал, что у писателя есть только один судья — читатель.

— Это я знаю, но вы же не будете отрицать, что именно читателю, и особенно читателю неквалифицированному, в первую очередь мнение критика может…

— Простите. Минуточку! Чехов для вас авторитет? Так вот, Антон Павлович Чехов сравнивал профессиональных критиков с поводьями, которые только и могут, что мешать лошадям пахать землю.

— Такого высказывания Чехова я, право, что-то не встречала, но если даже допустить его существование, то надобно еще взглянуть на контекст.

— Поглядите, поглядите на контекст. Ну, а Хемингуэй для вас авторитет?

— Не во всем, но это, конечно, крупный писатель…

— Великолепно. Так вот, Эрнест Хемингуэй говорил о литературных критиках, что это вши на чистом теле литературы…

— Очень на него похоже — бездоказательно, грубо и примитивно.

— Вы полагаете, что самый большой писатель двадцатого века бездоказателен, груб и примитивен? Это ваше собственное мнение или, может быть, мнение Бушуева? — чувствуя, что начинает злиться, спросил Хабаров.

— Мне трудно спорить с вами в таком ключе, Виктор Михайлович. Доказательства, примеры, доводы не должны оскорблять никого из участников спора.

— Это верно. Простите. Так вот. Я за критику! Но пусть писатель учит писателя, пусть актер судит актера, пусть художник дает оценку художнику. Может быть, я примитивно рассуждаю, как летчик. А уж если из этих рамок выходить, тогда ищите человека необыкновенного. Дарование! Короче говоря, я — за высокую профессиональность. Для того чтобы кого-то порицать, наставлять, превозносить, надо самому быть мастером… Хотя, хотя это и не отменяет права на свободу мнений. Судить может всякий, только мнение всякого не может быть обязательным для тех, кто делает дело.

Виктор Михайлович не слышал, как к нему подошел Алексей Алексеевич, но почувствовал его руки на плечах и услышал хрипловатый голос старика:

— Ну как, братцы, дал он вам понять, что такое точка зрения? Вы его мнением не пренебрегайте. Он свою точку зрения головой отстаивает. И арбитр у Вити построже вашего ученого совета. Его матушка земля судит. Ей очки не вотрешь и по голенищу не похлопаешь.

Разошлись поздно. Виктор Михайлович был недоволен собой. Думал: «И чего полез? Чего распетушился? Эту училку разве обломаешь? Помалкивал бы и пил с Фомой водку. До чего хорош Фома…»

Полез? С ним это случалось. И каждый раз он казнился потом. Дело летчика — летать, постоянно пытался он уговаривать себя после очередного спора на «чужую тему» и… снова лез…

Глава тринадцатая

Небо задрапировано густым, глубоким бархатом — бархат иссиня-черный, местами чуть светлеющий, весь затканный серебряным звездным узором. Так, должно быть, оживают сказки древнего Востока, ласковые и коварные, притягательные и обманчивые.

Серебряные звезды мерцают, будто подсвеченные далекими невидимыми светильниками, и медленно кочуют по куполу Вселенной, и тянут к себе, приманивают. И бывает, сказка закружит. Тогда небесные светила перемешаются с огоньками земными, и покажется вдруг очарованному небесному страннику, что он — центр мироздания, а все прочее вертится, и плывет, и бежит мимо него, стоящего высоко, одиноко и гордо.

Случится такое, берегись!

Берегись! И волею своей, и разумом, и мудростью человечьей разорви цепи сказки, упрись глазами в приборы и верь только стрелочкам-колдуньям, только индикаторам-ясновидцам. И не поднимай головы, пока не выйдешь из сказки.

Когда выйдешь, взгляни по сторонам. И улыбнись серебряным звездам и бархатной драпировке, и особо поклонись рубиновым капелькам-огонькам, что зажгла для тебя Земля, оградив кровавым бисером свои опасные высоты, разящие мачты радио- и телевизионных антенн…

Пусть живет сказка, мы умеем проходить сквозь нее, не теряя чувства реальности. Ведь настоящие волшебники давно уже живут на грешной Земле, той самой, что зажигает свои звезды.

Летчик вышел на широченный, увитый плющом балкон, постоял, оценивающе разглядывая свои владения, отодвинул скрипучий стол в затененный уголок, подтащил к столу уродливое плетеное кресло.

Присел, примерился, встал и подложил под одну из ножек смятый спичечный коробок, снова сел.

Он развернул большой блокнот, аккуратно подсунул под чистый лист страничку-трафарет с жирными, черными строчками и принялся за письмо.

Уважаемый Вадим Сергеевич! Пишу Вам с берега Черного моря. Путевки в санаторий не взял и на этот раз. Терпеть не могу организованного отдыха с затейниками, баянистами, массовиками, под руководством врачей и сестер в белых халатах. Санаторий напоминает мне госпиталь. И от этого удовольствия я стараюсь себя избавить. Словом, приземлился в гостинице, купаюсь, загораю, принимаю калории в ресторане, самым что ни на есть примитивным, диким способом.

Впрочем, все это пустое. И Вы, конечно, прекрасно понимаете, что я не стал бы отнимать у Вас дорогое время на подобную бескрылую лирику, если бы не нуждался в «разгоне»… Словом, считайте предыдущие строчки не более чем «выруливанием» и простите, что я провел этот элементарный маневр в несколько замедленном темпе…

Летчик перечитал написанное, недовольно помотал головой, но исправлять ничего не стал. Посмотрел на море. Темно-зеленое, оно было покрыто в этот час легкими пенными завитушками прибоя. Море всегда успокаивало Хабарова, дарило ясность мысли. И Виктор Михайлович продолжал писать: