Нет - Анатолий Маркуша

— Витя, ты с ума сошел! Это же туфли для невесты.

— Вот и хорошо. Не жмут? Мне нравятся. Совсем другие ноги.

К Алексею Алексеевичу они опоздали, и опоздали основательно: вместо двадцати ноль-ноль явились в двадцать один сорок. Компания была уже в сборе и успела поднять не один тост.

Во главе стола рядом с Алексеем Алексеевичем восседал пожилой, весьма почтенного вида полковник-связист. Место ведомого с другого боку занимала тучная женщина в темно-сером строгом платье. К ним примыкали еще двое гостей помоложе. Задавал тон связист:

— Видите ли, дорогие друзья, мы никогда ни до чего не договоримся, если не будем учитывать в каждом явлении элемент времени. Телевизионный приемник КВН казался нам каких-нибудь пять лет назад чудом. И справедливо! А что мы теперь говорим по поводу этого самого КВН?.. И тоже справедливо! Вот Елена Сергеевна ратует за распространение релейных линий. Как вынужденный этап в развитии телевизионной сети, я могу одобрить такое решение. Но пройдет лет десять — и про релейные линии никто не вспомнит. Мы поднимаем ретрансляторы на космические орбиты…

— Не слишком ли прытко — десять лет? — сказал Алексей Алексеевич.

— Нет! Не слишком, — выкрикнул полковник и хлопнул рукой по столу, — новое всегда кажется далеким…

В середине стола группой гостей верховодила дочь Алексея Алексеевича. Коротко остриженная голова, уверенный голос, властные движения. «Сразу видно, учительница», — подумал Хабаров, взглянув на эту основательную, не по годам уверенную в себе даму. Тут шел разговор литературный.

— Не знаю, как вы относитесь к статье Бушуева, но одно в ней, несомненно, ценно: в переводной литературе нельзя видеть только художественные достоинства и недостатки, надо еще обязательно учитывать воспитательное влияние, которое эта литература оказывает на нашу молодежь. Вот сейчас все читают Ремарка, а что в нем хорошего?

— Нина Алексеевна, чем же вам Ремарк не угодил? Это большой, умный писатель. Очень тревожный и честный…

— По-моему, я не говорила, что Ремарк — плохой писатель. И если вам угодно, в том-то вся и беда: Ремарк — хороший писатель, талантливый, но чему он учит наших девушек и юношей…

На дальнем конце стола разговаривали не столь активно, зато здесь усердно чокались.

Дотемна загоревший, жилистый мужчина совершенно неопределенного возраста объяснял своей соседке:

— Вы, Ксения Дмитриевна, конечно, к Алексею Алексеевичу ближе теперь стоите, но все равно вы про него не все знаете, а я знаю все. Когда мы в двадцать седьмом два месяца на Колгуеве, извиняюсь, припухали, Алексей Алексеевич похлебку из моржовых ремней жрал, а все равно острил. И я глубоко ценю в нем этот самый, как его… оптимизм. Поэтому и предлагаю: выпьемте за оптимизм!..

Анну Мироновну Алексей Алексеевич утащил на свой край стола. А Виктору Михайловичу сказал:

— Ориентируйся визуально, действуй самостоятельно, Витя.

Виктор Михайлович расположился между Ниной Алексеевной и жилистым, дотемна загоревшим мужчиной неопределенного возраста. Мужчина оказался бывшим бортмехаником Алексея Алексеевича. Хабарову налили водку. Он выпил. Бортмеханик спросил:

— А вам известно, почему на моторе два магнето ставят?

— Для надежности, — сказал Виктор Михайлович.

— Молодец. Правильно соображаешь, — сказал бывший бортмеханик, покрутил ладонью над бутылкой и тут же налил Хабарову вторую стопку.

Виктор Михайлович выпил еще и почувствовал, как исчезает скованность.

А стол делался все оживленнее, все шумней. И, как всегда в больших, в значительной степени случайных компаниях, события разворачивались неуправляемо. Не было тут ни режиссера, ни тамады. И даже при самом добросовестном стремлении к последовательности и точности едва ли кому-нибудь удалось бы восстановить картину вечера во всей ее пестрой полноте.

Стол сдвинут к стене, мурлыкает проигрыватель. Посередине комнаты танцуют несколько пар. Опершись об острый край потускневшего от времени рояля, Хабаров стоит рядом с Алексеем Алексеевичем. Старик настроен добродушно и, видимо, доволен вечером.

— Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, — говорит Алексей Алексеевич. — Нельзя все по плану, все по плану…

Подходит бортмеханик. Алексей Алексеевич спрашивает:

— Вы познакомились, Витя? Это — Фома. Золотой человек. В двадцать седьмом мы с ним на Колгуеве околевали, два месяца без связи, а погодка — страх божий, и ни разу Фома не пискнул. Два месяца анекдоты рассказывал…

— Будет уж, Алексей Алексеевич, — анекдоты. Это тебе нынче так кажется, а тогда не До анекдотов было… Не чаяли выползти.

— И выползли!

— Ты везучий, ты всегда выползал.

Алексей Алексеевич морщит лоб и говорит медленно, с растяжкой, будто взвешивает каждое слово:

— Везучий. Кто-нибудь всегда ходит в везучих, Фома. Я просто всю жизнь старался не слишком на рожон лезть. Меня на слабо трудно было завести. Вот и считалось — везучий. Теперь он, — Алексей Алексеевич показывает на Хабарова, — теперь Виктор Михайлович в везучих числится, хотя двадцать с лишним лет за главного везуна Углова держали. Не верю я в судьбу. Не верю на самом деле. Но если она все-таки существует, одно могу сказать: не играй с судьбой в очко, не играй!

— Справедливые твои слова, Алексей Алексеевич, — мы должны за них немедленно выпить, — говорит Фома и тут же исчезает.

— Хорошо у вас, Алексей Алексеевич, — говорит Хабаров.

— Правда, хорошо? Если правда, я рад.

— Конечно, правда. А по какому поводу все-таки сабантуй?

— Шестьдесят восемь, Витя.

— Ну да?

— Точно — шестьдесят восемь. Только тихо! Никаких поздравлений не надо, и соболезнований тоже не надо. Все идет, как и должно идти.

Появляется бортмеханик. Осторожно, боясь расплескать, несет три наполненных до краев фужера, скользко стоящих на большой тарелке с золотой каймой.

— Шампанского сорок процентов, ликера — двадцать, коньяка — двадцать, лимонного сока — двадцать. Годится? Говорят, сам царь таким коктейлем баловался. Правильно? Если правильно, прошу!

Они чокаются, пьют. И Фома просит Алексея Алексеевича:

— Сыграл бы, Алексеевич, лет десять тебя не слушал, сыграй.

— Да пальцы не те. Забыл я, Фома, когда за инструмент садился.

— А ты вспомни. Что пальцы? Важно, чтобы душа на месте была.

И Алексей Алексеевич сдается.

Сначала он играет старинные мелодии, потом, неожиданно молодо тряхнув головой и лукаво сощурившись, гремит шлягером нэпманских времен и незаметно переходит на попурри из современных песен. Алексей Алексеевич оказывается коварным музыкантом: исполнив вступление модной песенки, что ежедневно звучит по радио, он объявляет: «А теперь прошу познакомиться с первоисточником», — и тут же играет полузабытый цыганский романс, и все обнаруживают просто-таки фантастическое сходство в этих, совсем, казалось бы, непохожих вещах.

Полковник-связист радостно смеется, тучная дама, причастная к телевизионным ретрансляторам, улыбчиво щурится, гости помоложе усердно танцуют и под старинные мелодии, и с особым удовольствием под нэпманский шлягер, и под современное попурри, перемежаемое первоисточниками, тоже. Недовольна, кажется, только Нина Алексеевна.

— Не паясничай, папа, — просит она строго, но старик не обращает на нее никакого внимания! Пьяненький Фома не сводит влюбленных глаз с Алексея Алексеевича и, улучив секундную паузу, просит:

— Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.

Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:

С небесных бело-синих гор,Качнувшись в вышине,В последний раз идет к землеНа рандеву «ньюпор».

Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше и очень тихо продолжает:

Ты знал, что смертны люди все,Мой голубой пилот,Так для чего свой самолетТы все же ввел в пике?

И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:

Я был гусаром среди вас,Средь ангелов земных,И рисковал собой не разВо имя глаз твоих.

Но отвернулась, приговорСвой объявила ты…И вот в последний раз «ньюпор»Идет мои с высоты.

Прощай, любимая, забудьГусара поскорей,Не беспокой девичью грудьЖестокостью своей.

Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать — Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому — Фома, не таясь, плачет.

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…