Ничего не случилось… - Андрис Колбергс

— Добрый день, — сказала она по-латышски с сильным акцентом.

— Добрый день, — растерянно ответила Ималда.

— Я вам звонила, но потом решила, что… Нам надо поговорить. Я лучше буду говорить по-русски, по-латышски мне трудно… За что вы меня ненавидите? За то, что я русская?

Ималда не знала, что ответить, как быть.

— Здесь, на лестнице, говорить неудобно, — сказала женщина, ожидая приглашения в квартиру. — Меня зовут Таня.

— Ималда.

— Знаю. Мне это очень хорошо известно.

Ималда заметила, что кожа на лице женщины уже слегка увяла — должно быть, Таня злоупотребляла плохой косметикой или курила. Не зная, как реагировать на неожиданный визит, Ималда стала разглядывать ее лицо.

Таня держалась напряженно, но воинственно.

В квартире напротив громко скрипнула внутренняя входная дверь — видно, давно не смазывали петли — в «глазке» мелькнул свет, потом исчез: значит, старуха наблюдает.

— Проходите, пожалуйста.

— Мы можем поговорить и здесь… — сказала Таня, остановившись у дверей кухни. — Отец у меня русский, мать — украинка… Человек может иметь только ту национальность, к какой принадлежит, ведь родителей мы себе не выбираем. Вернее — не дано! Вы гордитесь тем, что вы латышка, я вас понимаю. А я горжусь тем, что русская. Любую национальность надо уважать. А вот тот, кто отказывается от своей национальности, тот негодяй, — он превращается в тряпку, об которую другие вытирают ноги.

«У меня галлюцинации», — промелькнуло у Ималды в голове.

— Как вы могли сказать такое! — Таня тихо заплакала. Заряд воинственности она уже выпалила и теперь перед Ималдой стояло несчастное-разнесчастное существо. — Как вы могли! Вы и не догадываетесь, как он вас любит! Алексис не способен на поступок, который противоречил бы вашему желанию, он лишь способен не выказывать этого!

Алексис! Слава богу, хоть что-то прояснилось! Но успокаиваться нет оснований! Что же такое она сказала Алексису? Ничего. Совершенно ничего! Значит, брат этой Тане что-то наврал!

— Пойдемте в комнату… Кофе у меня нет, но могу угостить ромашковым чаем…

— Спасибо… Сейчас успокоюсь… Я успокоюсь… — Таня кокетливо вытирала кончиками пальцев слезы в уголках глаз. — Сейчас пройдет… Только не говорите ему, что я была здесь, — он мне этого не простит!

Тане уже исполнилось двадцать семь лет, она была вполне миловидная, даже привлекательная, но не красавица. Таниного отца после службы в Чехословакии, Венгрии и на Севере перевели в Ригу дослужить оставшиеся до демобилизации годы, к моменту которой он имел звание майора. В отличие от других сослуживцев-военных, он не чувствовал себя способным сворачивать горы, поэтому полностью предался спокойному и приятному течению пенсионной жизни, читая книги из серии «Классики мировой литературы», встречаясь со старыми, близкими друзьями. Он наотрез отказался от общественных должностей в жилищно-эксплутационном районе, на которые принято выдвигать бывших офицеров — неумех в штатской жизни. Когда семья перебралась в Ригу, мать Тани устроилась в бухгалтерию одного завода. Это была трудолюбивая женщина с покладистым характером, посвятившая себя семье и работе, а в последние годы в основном работе: она считала, что дочь уже вполне взрослая и получила достаточно образования, чтобы самой строить свою жизнь. Иногда она поддерживала Таню небольшими денежными суммами для покупки то одежды, то обуви, она охотно давала бы и больше, но семья накоплений не имела — сколь ни большой казалась пенсия отца, то была всего лишь пенсия, и даже вместе с зарплатой конторской служащей на такие средства не построишь собственный дом и по последней моде не оденешь взрослую дочь.

Таня работала техником-чертежницей в заурядном конструкторском бюро, где от руководителей все только и слышали: «Надо поднажать!», отчего работники бюро стали апатичными — какой смысл «поднажимать» сегодня, если завтра снова потребуют того же, да и послезавтра без этих призывов не обойдется. Отбыл свое время на работе — и слава богу!

Чертежницы не являлись исключением — они и при сверхурочной работе «отбывали» — подолгу пили чай, деловито обсуждая семейные проблемы. За это их иногда поощряли десятью рублями в виде премии к зарплате: за неофициальные сверхурочные официально платить не полагалось. Иногда начальство лишь обещало добавить к зарплате в следующий раз.

Самостоятельная жизнь Тани началась прекрасно — сама зарабатывала, сама тратила. Пора танцулек — дискотек тогда еще не было — казалась безвозвратным детством, а чтобы как-то коротать время, Таня с подружками начала посещать кафе, держа курс на самые популярные в надежде, что они явятся для нее откровением, пока наконец не скатилась до «Аллегро», «Птичьего сада» и «Ростока». Высоко котировался только комплекс «Седьмого неба» с его «Ореандой», «Шкафом» и «Ямой» — Мекка рижских спекулянтов и потаскушек, куда впервые Таня пришла с чувством благоговения, как мусульманский паломник к черному камню Каабы.

В кафе бывало много парней. Современная мораль и суперфирменная одежда служили лучше всякой визитной карточки. Подружки Одна за другой повыскакивали замуж и в кафе, естественно, больше не появлялись. Не вышедшие замуж тоже, естественно, остались, ожидая своей очереди.

Тане исполнилось двадцать пять, когда она поняла, что от этой станции поезда уже никуда не идут. Прозрение наступало постепенно: она стала замечать, что у красавцев парней округлились щеки и животики, что свои телеса они уже с трудом втискивают в джинсы и куртки, которые трещат по швам, а в речи появляется цинизм, словно у стариков импотентов. Над всем они издевались, все им было плохо — так они пытались доказать, что они мудрее и выше толпы. Почти все они нигде не работали, во всяком случае, зарплата ни для кого не была основным средством существования. За столиками изо дня в день они вели одни и те же беседы: удачные и неудачные махинации, перемены в спросе на товар и в ценах, необходимость знакомств с нужными людьми. Один торговал видеокассетами, Другой — магнитофонными, третий предлагал автопокрышки, а поскольку занимался этим годами, можно было подумать, что владеет небольшим шинным заводиком на окраине города. Другие слонялись возле антиквариата и магазинов Внешторга и скупали чеки, чтобы потом выгодно отоварить их дефицитом — в радиотоварах и изделиях женского трикотажа они разбирались не хуже дипломированных товароведов. Казалось, милиция не в состоянии справиться с ними, несмотря на то, что действовали парни нагло и совершенно открыто, да и на оборотной стороне чеков написано: «перепродажа категорически запрещается».

Были среди них и охотники за иностранцами, промышляющие возле порта и гостиниц, были сынки влиятельных родителей, умевшие лишь тратить то, что им подбрасывали предки, да напускать на себя важность, соответствующую рангу родителей.

Появлялись тут и явно уголовные элементы — злые и ограниченные, какое-то время их кражи служили для других источником наживы, но обычно подолгу никто из них на свободе не задерживался: ворюг снова отправляли на баланду, черный хлеб и общественно полезный труд.

Вся эта публика женилась и разводилась и снова женилась, но только на девицах кость от кости и плоть от плоти своей: молодая жена либо делом должна помогать в операциях на черном рынке либо просто отвечать далеко идущим материальным расчетам своего мужа.

У Тани не было шикарной квартиры, не ожидалось в перспективе и крупного наследства. Она, правда, открыто никому не возражала, но принять нравы, царящие в тех темных компаниях, тоже не могла. Однако и свой образ жизни изменить была не в силах, продолжая блуждать из кафе к кафе, от столика к столику.

«Словно застряла», — жаловалась она бывшим подругам, когда бывала у них на днях рождения, где всегда мешал плач ребенка из соседней комнаты. И бывшие подруги считали своим святейшим долгом подсадить ей за столом в качестве соседа какого-нибудь мужичка, который никому не нужен из-за своих холостяцких причуд, чрезмерной застенчивости или куда более серьезной причины.

Таня уже и забыла, кто познакомил ее с Алексисом и где это произошло. Скорее всего в «Ростоке». Алексис одевался так же, как остальные, однако не трещал часами, словно баба, о тряпках — какие ему к лицу, а какие не к лицу, не останавливался перед каждым зеркалом, чтобы снова и снова поправить непослушную прядь волос. Тане иногда казалось, что он — единственный мужчина в этом уголке, столь явно подвергшемся феминизации и маскулинизации. Он способен был даже возмущаться и злиться и потому выгодно выделялся среди окружавших его мозгляков. Алексис закончил мореходное училище, но из-за прегрешений отца лишился выездной визы. Он, по крайней мере, был пострадавший, у него, по крайней мере, была злость, и он откровенно говорил, что будет бороться с несправедливостью. Не затем же он появился на свет, чтобы после смерти своим прахом удобрить почву.