МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ - Евгений СУХОВ

Когда в начале лета 1918 года поползли по городу слухи, что на Казань идут восставшие от Сибири и до Волги чехословацкие части и примкнувшая к ним повстанческая Народная армия полковника Каппеля, большевистский режим в городе ужесточился. У всех «бывших» повально шли обыски — искали оружие. Полные грузовики арестованных каждую ночь уезжали за город и возвращались под утро пустыми, а подвалы дома Набокова были до того набиты людьми, что им только и оставалось, что стоять. В эти дни Красную Комиссаршу многие видели в городе в разных местах почти одновременно. Казалось бы, только что она была в сопровождении двух солдат на Касаткиной, и вот ее уже заприметили на Пушкинской, и на Лядской, и на Вознесенской.

Она была незаменима и вездесуща. Посему именно она и получила распоряжение Вероники Брауде принять у начальника милиции арестованную контрреволюционерку Родионову и привести к следователям Губчека в дом Набокова на Гоголевской.

— Только сначала зайдите на Грузинскую улицу, — сказала ей Вероника Ароновна. — Поступил сигнал, что в доме Пыхачева хранится оружие.

На Грузинской Красная Комиссарша без стука вошла в один из дворянских особняков.

— Что вам нужно? — спросила у нее уже улегшаяся было спать прислуга.

— Мне нужен твой хозяин — гражданин Пыхачев. Он дома? — жестко спросила Красная Комиссарша и, не дожидаясь ответа, вошла в прихожую.

На говор и топот ног спустился со второго этажа сам хозяин.

— Сударыня, что вам угодно?

— Где стоят пулеметы и спрятано оружие? — безапелляционно спросила Красная Комиссарша у Пыхачева.

— Какие пулеметы? Какое оружие? Это такая шутка? — засмеялся было тот в ответ. — Свой револьвер я сдал, как только вышел ваш приказ о сдаче оружия…

Он что-то хотел еще добавить, наверное, пошутить, но осекся, встретившись со взглядом Комиссарши в красном платье с двумя револьверами по бокам.

Перед ним стояло существо без каких-либо признаков женственности. Угловатое скуластое лицо в редких рябинах могло принадлежать как мужчине, так и женщине, собственно, как и бесцветные и какие-то оголенные, с маленькими зрачками глаза, светившиеся безграничной ненавистью. Ненавистью к нему, ко всем таким, как он, к чистому паркетному полу, к лепнине под потолками, к почерневшим старинным портретам, видневшимся через открытые двери залы; к тому, что в доме не пахнет прелыми портянками, махоркой и мокрыми шинелями, что за окном дома ухоженный яблоневый сад с уютной беседкой, что мужчина, стоящий перед ней, никогда, даже в мыслях, не называл женщину непотребными словами, кои она еще в детстве наслышалась предостаточно.

По спине мужчины пробежали холодные противные мурашки, но он быстро овладел собой, выпрямился и уже спокойно смотрел в глаза Красной Комиссарше. И она, распаляясь в своей ненависти и почти захлебываясь ею, увидела в его взгляде, что он догадался о ее ненависти к добру и красоте, к Божественному началу в человеке, что ее цель — уничтожить это Божественное начало, унизить его и растоптать. Еще она увидела, что с ним и ему подобными этого у нее не получится; что этот Пыхачев ее не боится и, более того, презирает как женщину, у которой никогда не будет ни большого счастья, ни настоящей любви, — ну, разве что пьяный в стельку матрос, руководствуясь доктриной «нет плохих баб — есть мало водки», зажмет ее где-нибудь в темноте возле мусорных баков или в вонючем сортире и сделает с ней то, что не принесет ей ни сласти, ни сколь-нибудь прочувствованной радости.

Обоих из задумчивости вывел возглас солдата:

— Во, нашел!

Красная Комиссарша обернулась на возглас и увидела в руках красногвардейца старую коллекционную саблю.

— Прямо на стене висела!

Она снова обернулась и посмотрела на мужчину, ожидая оправданий. Но он молчал. Только в глазах прыгали искорки презрительной насмешки.

— Возьмите его, — бросила она солдатам и, не оглядываясь, пошла к выходу.

Во дворе она подождала, когда красноармейцы выведут арестованного, подошла к нему и почти в упор выстрелила в живот. Когда он упал, она добила его, как учили ее старшие товарищи из дома Набокова, выстрелом в голову.

К Савинскому она пришла, когда часы показывали полночь без нескольких минут.

— Я к вам за контрреволюционеркой, — без всяческих предисловий заявила она.

— Идемте, — коротко произнес Николай Иванович.

Они прошли в арестантскую, где кроме Елизаветы находились еще две молодые женщины. На деревянной нестроганой кушетке, подложив под голову ладошки и по-детски поджав к животу ноги, лежала, повернувшись к стене, Лиза.

— Встать! — гаркнула Красная Комиссарша, заставив невольно вздрогнуть стоявшего рядом Савинского.

Женщины, поправляя платья, мгновенно повиновались, Елизавета лишь нехотя повернула голову.

— Я кому сказала, встать! — прожигая Лизу глазами, крикнула уже с истерическими нотками в голосе Красная Комиссарша.

— Это вы мне? — удивленно произнесла Елизавета.

— Тебе!

О, с каким бы наслаждением она шлепнула эту красивенькую дамочку, медленно и столь грациозно поднявшуюся с кушетки и спокойно смотрящую ей прямо в глаза. Ее рука даже инстинктивно потянулась к револьверу.

Но нет, нельзя. Она должна привести ее к Брауде. Ничего, когда эту красотку приговорят к высшей мере социальной справедливости, она попросит, чтобы привести приговор в исполнение поручили ей. И тогда уж!..

— Следуй за мной, — отрывисто приказала Лизавете Красная Комиссарша и вышла из арестантской.

Она пошла вперед, не оглядываясь, а Лиза очутилась между двумя конвоирами-красноармейцами. Так они вышли из милицейского управления, шли по городу, так вошли в здание Губчека.

— Благодарю вас, — сказала Вероника Ароновна, принимая арестованную и оглядывая ее с головы до ног.

«Хорошенькая», — подумалось ей, и настроение мгновенно испортилось. Сама Брауде была из тех, кого называют «ни рыба ни мясо». Лицо заурядное. Ноги, увы, далеко не изящные: короткие и толстенькие. Грудь как у девицы-подростка, едва наметившаяся. Про такие говорят — прыщики. Талии почти нет, а зад — если не главная, то отнюдь немаловажная деталь из перечня женских прелестей — почти плоский и взоры противоположного пола абсолютно не привлекающий. Вот глаза да, выразительные, черные, с поволокой и весьма привлекательные. Ну, еще, может быть, волосы. Черные, как воронье крыло, вьющиеся, густые. Впрочем, что такое волосы по сравнению с ножками и попкой? Скорее малозначащая деталь, не более. Правда, вниманием мужчин она никогда не была обделена, но оно было более дружеским, нежели любовным. По дружбе, собственно, и случались у нее соития и с Гиршей Олькеницким, и с Костей Шнуровским, и с Людвигом Бакинским, и с Дризо-Каменским, да и с прочими членами социал-демократического кружка, а потом и комитета РСДРП (б). Ведь всем им было некогда, а потребность в женщине иногда вспыхивала нежданно, вот под руку, вернее, под иную, определяющую мужской пол часть тела и попадала бывшая всегда рядом Вероника Брауде. А что, всем хорошо, к тому же на то и друзья, чтобы помогать друг дружке в затруднительную минуту. Арестантка же, без сомнения, никогда и никому не отдавалась без любви, а это значило, что это чувство она познала, ежели не пребывала в нем и по сей день.

У Вероники Ароновны неприятно кольнуло в левой стороне груди. Да, Вероника Ароновна завидовала. А когда такое чувствование гложет душу и сердце, хорошему настроению места нет.

— Что с Пыхачевым? — как бы вскользь спросила Брауде.

— У него было обнаружено оружие, — посмотрела Веронике Ароновне прямо в глаза Красная Комиссарша. Спокойно и бесстрастно.

— И?

— При аресте он оказал сопротивление, — не моргнув глазом, соврала Красная Комиссарша, — и был убит.

— Утром напишите рапорт и принесите мне, — приказала Брауде сухо. — Вы свободны.

Когда Красная Комиссарша покинула кабинет Брауде, Вероника Ароновна записала в толстую тетрадь имя и адрес проживания Лизаветы и произнесла:

— Идемте, вас хочет видеть Мартин Янович.

Председатель Казанской Губернской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем Мартин Янович Лацис занимал бывшую библиотеку в доме Набокова, которая до того служила кабинетом Гирше Олькеницкому. В отличие от практика Олькеницкого Мартин Янович был еще и теоретиком красного террора и в одной из своих работ без всяких обиняков писал, что «Чрезвычайная комиссия врага не судит, а разит». Ну, а как до практика, до него было далеко даже Гирше Шмулевичу с его «расстрельными» грузовиками. Любое подозрение в неприятии Советской власти каралось новым председателем Губернской Чрезвычайной комиссии «высшей мерой социальной защиты». Более того, Лацис считал «высшую меру» вполне приемлемой в качестве «предупредительной меры» и в случаях, когда человек только может в силу своей социальной принадлежности сочувствовать врагам революции.