Волк среди волков - Ханс Фаллада

И Пагель уговаривает ее, он твердит, что девушка в горячечном бреду побежала к лесу, пусть фрау фон Праквиц на одну минуту пойдет с ним к телефону известить Штудмана. Тогда они поищут фройляйн Виолету и найдут ее.

Но до фрау Эвы не доходит ни одно сердечное, разумное слово. Она лежит, и стонет, и плачет. Он не может покинуть ее, а он один в доме, ротмистр спит на лестничной площадке, он проспит потерю дочери…

Но вот внизу зазвонил телефон. Чего не мог сделать человеческий голос, то сделал этот звонок: фрау фон Праквиц вскакивает, очнувшись от оцепенения, и кричит:

— Бегите к телефону! Они нашли мою Вайо!

Она бежит с ним, она становится позади него, она берет вторую трубку. Они стоят так близко друг к другу, глаза горят, они похожи на призраки, не живые и не мертвые… Они слушают…

Доносится только голос Штудмана, он возбужденно сообщает, что в замке девицы устроили оргию вместе с бежавшими каторжниками.

— Все до последней степени перепились, Пагель, это превосходный случай, чтобы…

Внезапным движением фрау Эва вешает трубку. Пагель видит, как она медленно, точно в беспамятстве, поднимается по лестнице. И он тихо, торопливо говорит Штудману, что фройляйн Виолета исчезла из дому. Нужны немедленно полицейские с мотоциклами и собакой-ищейкой. Надо послать двух-трех надежных женщин сюда, в дом… Дверь будет открыта.

И он вешает трубку и широко раскрывает дверь, он просто оставляет ее открытой, распахнутой в ночь, роковую ночь: большей беды уже не может свалиться на этот дом. Он взбегает по лестнице, переступает через спящего ротмистра, не обращая на него никакого внимания, он застает фрау Эву фон Праквиц на коленях у постели бежавшей дочери. Ее руки засунуты под одеяло, она, быть может, старается вобрать в себя последнее, что ей осталось от ее ребенка, немножко живого тепла, сохраненного постелью…

Вольфганг Пагель безмолвно сидит возле безмолвной женщины, он оперся головой на руку. И здесь, перед лицом величайшего страдания, какое он когда-либо видел, погружается он в мысль о другой, далекой, такой любимой… Быть может, он задумался о том, как много зла могут причинить друг другу люди — любовью, равнодушием, ненавистью… Вряд ли он принимает решение, надуманные решения немногого стоят, но он дает подняться в себе ростку, который всегда тихо дремал в нем. Он дает ему простор, это ведь так просто: быть добрым и порядочным, насколько хватит сил (ибо все мы лишь из плоти…).

Затем он слышит голоса и шаги людей внизу. И все становится неясным, как всегда на людях. Он встает и велит отнести ротмистра наверх. Он звонит врачу, фрау Эву укладывают в постель, — у него много хлопот.

И многие важные мысли опять становятся смутными. Добрым и порядочным, насколько хватит сил… Это главное… Вот что останется на всю жизнь.

Глухая ночь, в третьем часу утра ветер усилился. Бушуя, набрасывается он на лес, отламывает от деревьев гнилые мертвые сучья. С треском падают они на землю: глубокая осень, дело идет к зиме. Иногда торопливо несущиеся облака сбрасывают на землю быстрые ливни, но ищейка не сбивается со следа.

Сколько народу, сколько народу высыпало на дорогу! Весь Нейлоэ на ногах, никто не спит, везде горят лампы!

Важная новость, чудовищная новость: сбежавшие арестанты скрывались в замке! И не сбежали они вовсе, а прятались в каморках у девушек, наслаждаясь любовью и вкусной едой. Как только господа уехали, они задали большой пир. И так охмелели, так помутился у них рассудок, что они даже старого почтенного Элиаса заставили присутствовать при этой вакханалии, завернув его в ковер и завязав рот платком. А девушки — те потеряли всякий стыд, подружились с арестантами. Из окон их каморок виден был барак жнецов: началось с перемигиваний, а кончилось тем, что те и другие отлично столковались. У старика Марофке был верный нюх!

Да, что-то подгнило и здесь, и там, и в замке, и на вилле. В замке много молились, но от одних молитв толку мало. Старая барыня — как она перенесет эту недобрую весть! Дом, вероятно, покажется ей оскверненным.

Жандармам особенно трудиться не пришлось. И даже вовсе не пришлось они вместе со Штудманом проникли в большую столовую и крикнули: «Руки вверх!» Преступники смеялись, они считали это веселой шуткой: пожили в свое удовольствие, будет о чем смачно порассказать, ведь теперь они станут героями каторжной тюрьмы. Что уж такого особенного может с ними стрястись? Наверху, в девичьих каморках, лежала, аккуратно сложенная, в полной сохранности, их тюремная одежда; ни растраты казенного имущества, ни кражи со взломом им не пришьешь. На худой конец отделаются шестью или даже тремя месяцами. А уж это недорогая цена!

Девицы, конечно, подняли рев. О, как выла толстуха-кухарка, когда жандармы надели наручники на ее дружка, арестанта Мацке! Она укрыла голову юбкой и выла под ней, точно собачонка, ей было так стыдно!..

Вольфганг Пагель, который заглянул сюда, чтобы поторопить жандармов найти фройляйн Вайо, казалось ему гораздо важнее, чем задержать каторжников, — Вольфганг Пагель увидел в зале, у окна, Аманду Бакс, эту высокую, статную, крепко сбитую девушку, на лице которой читалось величайшее недоумение. Глаза Аманды, наблюдавшей пьяную сутолоку — смех, слезы, брань, — сверкали гневом. (Так как жандармов было недостаточно, чтобы оцепить замок, туда набилось много любопытных.)

С чувством разочарования смотрел Пагель на девушку. Еще вчера вечером, когда она в присутствии членов контрольной комиссии закатила пощечину предателю Мейеру, он восхищался ею.

— И вы тоже? — спросил он печально.

Аманда Бакс повернулась к нему и взглянула на него в упор.

— Вы что, белены объелись? — спросила она презрительно. — Хватит с меня водиться с прохвостами. Нет, спасибо, от этого я излечилась. Если не найдется приличного человека, то и вовсе никого не надо! — Пагель кивнул головой, а Бакс сказала в пояснение: — Я ведь живу внизу, чтобы не тревожить барыню. Когда смотришь за курами, надо выходить очень рано. Ну, а эти живут наверху. Но, конечно, я все знала — ведь это гусыни, а уж гусыни всегда гогочут.

Она снова взглянула на кипевший суетой зал и задумчиво спросила:

— Заметили? Никак не пойму. Ведь их было пятеро, а поймали четырех?! Бежал, что ли, пятый или его вовсе в замке не было, — не знаю.

Пагель взглянул на девушку заблестевшими глазами.

— Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт и Голдриан, — выпалил он, точно из пистолета. — Кого не хватает, Аманда?

— Либшнера, — говорит она. — Помните, это тот парень, глаза у него черные, так и бегают, видно пролаза. Вы его знаете, господин Пагель.

Пагель отвечает коротким кивком и идет к жандармам, чтобы справиться. Но и там уже заметили отсутствие пятого — да и могло ли быть иначе? Если бы даже жандармы не подумали об этом, превосходная память Штудмана подсказала бы так же безошибочно, как и пагелевская: Голдриан, Вендт, Мацке, Козегартен, Либшнер…

Да, с минуту казалось, что поиски Виолеты, несмотря на все настояния Вольфганга Пагеля, будут отложены из-за этого отсутствующего пятого. Но часам к трем торопливо вошел новый отряд жандармов. Любопытных выгнали из зала, начались летучие допросы, очень выигравшие от того, что вдруг откуда-то из ночи вынырнул полицейский, или бывший полицейский, которого, по-видимому, знали жандармы, — толстяк, промокший, весь в грязи, с удивительно холодным взглядом.

Две минуты, и выясняется, что Либшнер не участвовал в оргии.

Еще три минуты — и доказано, что он и в замке не был. Толстуха кухарка, плача и вздыхая, выглянула из-под своей юбки:

— Ведь нас только четверо спало наверху, — крикнула она, — на что нам сдался пятый парень! Фу! Чего только не придумают мужчины!

И снова, хныкая, накрылась юбкой.

Еще две минуты, и стало известно: Либшнер отстал от тех четырех еще в лесу, сразу же после того, как они дали тягу…

— Кто он такой? Аферист? Не будем на этом задерживаться, — сказал толстяк полицейский. — Этот молодец давно уже в Берлине — такому аристократу в Нейлоэ негде развернуться. Этот знает, чего хочет. С ним придется иметь дело нашим коллегам с Александерплац — будем надеяться, что скоро. Уведите всех! Вас, господин Штудман, прошу сходить на виллу. Скажите врачу, чтобы зашел сюда. Пожалуй, и лучше, что фройляйн сбежала в одной рубашке или в пижаме, в такую погоду одно другого стоит.

— А фрау фон Праквиц? — ввернул Штудман.

— Фрау фон Праквиц спит, ей впрыснули снотворное. И ротмистр спит. Он тоже получил достаточную дозу. У врача есть время, говорю я вам. Да принесите что-нибудь из одежды фройляйн Виолеты, надо дать собаке понюхать, что-нибудь такое, что она носит прямо на теле. Да, вот что еще! Здесь должен быть лесничий, старик Крахштибель, Книбуш или что-то в этом роде. Разбудите-ка его — этот человек знает свой лес…