Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

– Представляю, что у тебя за доспехи! – засмеялась Хун Четвертая. – Одно бахвальство.

– А ты на себе испробуй! – не унимался Боцзюэ. – Увидишь, сразу деньги вернешь. – Он обернулся в сторону Чжэн Айюэ: – А ты что молчишь, потаскуха? Или сладостей объелась? Сидит какая-то рассеянная, сама не своя. Может, дома хахаль ждет? О нем задумалась, а?

– Молчит, потому что ты ее своими причиндалами запугал, – вставила Дун Цзяоэр.

– Ладно, запугал или нет, берите-ка лучше инструменты и пойте, – предложил Боцзюэ. – Тогда и отпущу, не буду задерживать.

– Хорошо! – согласился Симэнь. – Вы ему спойте, а вы вином обнесите.

– Мы с сестрицей Айюэ будем петь, – сказала Ци Сян.

Чжэн Айюэ взяла лютню, а Ци Сян – цитру. Они сели на плетеную кушетку и, поправив шелковые юбки, слегка коснулись яшмовыми пальчиками струн. Их алые уста приоткрылись, обнажая белые, как жемчужины, зубы, и полились чарующие звуки, послышалась дивная мелодия. Они пели цикл романсов «юэ-дяо» на мотив «Бой перепелов»:[896]

Мелькают ночи, скоротечны…Лишь небо и земля извечны…

Дун Цзяоэр наполнила чарку У Старшему, а Хун Четвертая – Ин Боцзюэ. Снова взметнулись кубки, ласкались красотки, в ярких нарядах порхая, искрилось в кубках золотых вино.

Да,

Утром – пировать в долине золотистой,[897]Ночью – целовать прозрачный локоток.Жизни наслажденья – как родник игристый,Жизнь – иссякнет мигом, как один глоток.

Вино обошло несколько кругов, и певиц после второго романса отпустили. Симэнь оставил шурина У Старшего и позвал Чуньхуна спеть южную песню, а Цитуну наказал пока готовить лошадь.

– Зятюшка! – обратился к Симэню шурин. – Не извольте беспокоиться насчет лошади. Мы вместе с братом Ином пешком пойдем. Поздно уже.

– Как же это так! – возразил Симэнь. – Тогда пусть Цитун с фонарем до дому проводит.

Шурин У и Боцзюэ дослушали песню и стали откланиваться.

– Прости нас, зятюшка, за беспокойство, – говорил шурин.

Симэнь проводил их до ворот.

– Приказчика Ганя не забудь прислать, – наказывал он Ину, – я с ним контракт заключу. Мне надо еще будет со сватом Цяо повидаться. Чтобы дом приготовить. А то вот-вот и товары сгружать придется.

– Знаю, брат, обязательно пришлю, – заверил его Боцзюэ.

Они простились с хозяином и пошли вместе. Цитун нес фонари.

– Это о каком доме говорил зять? – спросил У.

Боцзюэ рассказал ему о прибытии корабля с товарами, которые вез Хань Даого.

– В доме напротив он собирается открывать лавку атласа, – объяснял Боцзюэ. – А у него нет приказчика. Вот и просит меня подыскать человека.

– А когда же намечается ее открытие? – спросил У. – Нам, близким и друзьям, надо будет поздравить его по такому случаю, поднести подарки, а?

Немного погодя они вышли на Большую улицу, а потом приблизились к переулку, в котором жил Боцзюэ.

– Ступай дядю Ина проводи, – сказал слуге шурин У.

– Нет, нет! – возразил Боцзюэ. – Цитун! Проводи до дому дядю У, а мне фонаря не нужно. Я тут рядом живу.

Они простились, и каждый пошел своей дорогой. Цитун пошел вместе с шурином.

Между тем Симэнь наградил и отпустил Ли Мина и остальных певцов, запер ворота и направился в дальние покои к Юэнян.

На другой день Ин Боцзюэ действительно привел к Симэню одетого в темное платье Гань Чушэня. После приветствий Симэнь заговорил с ним о предстоящей торговле, а немного погодя кликнул Цуй Бэня и велел ему пойти к свату Цяо, чтобы узнать его мнение насчет дома напротив, постройки склада товаров и дня начала торговли.

– Если дом напротив под лавку подойдет, то другого мнения и быть не может, – сказал Цяо. – Я вполне согласен и во всех вопросах целиком полагаюсь на сватьюшку. Так батюшке своему и скажи.

С приказчиком Ганем был заключен контракт, поручителем выступал Ин Боцзюэ. Если, скажем, всю прибыль считать за десять частей, то Симэню из них причиталось пять, свату Цяо – три, а остальные две доли делились поровну между Хань Даого, Гань Чушэнем и Цуй Бэнем. Тут же были завезены кирпич и черепица, лес и камень. Началась постройка склада. На дверях появилась красочная вывеска. Ждали только прибытия товаров. Сзади для сюцая Вэня был оборудован кабинет, где он мог заниматься перепиской. Ему было положено три ляна серебра в качестве ежемесячного вознаграждения и подарки ко всем четырем сезонам года. Прислуживать ему Симэнь выделил Хуатуна, в обязанность которому вменялось подавать чай, носить обеды и растирать тушь, а во время отлучки секретаря, скажем, в случае визитов к друзьям слуга должен был принимать корреспонденцию. На пиры, которые постоянно устраивал Симэнь, всегда приглашался и секретарь Вэнь, но говорить об этом подробно нет надобности.

Вот и прошел день рождения Симэнь Цина, а на другое утро, пригласив к Ли Пинъэр лекаря Жэня, хозяин отправился посмотреть, как идут приготовления к торговле.

Золовка Ян отбыла домой, а Ли Гуйцзе и У Иньэр все еще гостили у хозяйки. Юэнян велела купить на три цяня серебра крабов, и к обеду, когда их сварили, она пригласила старшую невестку У и обеих певиц в задний дворик. Во время угощения появилась старая Лю. Хозяйка позвала ее посмотреть Гуаньгэ. После чаю Пинъэр повела старуху к себе в покои.

– Сынок у вас напуган, вот и грудь не берет, – сказала Лю и оставила немного снадобья.

Юэнян дала ей три цяня серебра и отпустила.

Между тем Юйлоу, Цзиньлянь, обе певицы и дочь Симэня поставили в беседке среди цветов небольшой столик, расстелили ковер и принялись играть в домино. Проигравшей кость полагалось пить большую штрафную чару. Сунь Сюээ, тоже принимавшей участие в игре, пришлось выпить не то семь, не то восемь чар, и она уже едва сидела.

Тем временем Симэнь после осмотра дома напротив решил выпить с Боцзюэ и приказчиком Ганем. Когда он послал слугу домой за закусками, Сюээ поспешила на кухню, а ее место в игре заняла Ли Цзяоэр.

Цзиньлянь попросила Гуйцзе с Иньэр спеть – Празднуем вечер седьмого дня».[898] Послышались звуки лютни, и певицы запели романс на мотив – Встреча мудрых гостей»:

Свет звезд ночных рассеянный,А солнце скрылось за гору,И Ковш развернут северный,Пожар[899] стихает к западу.Порхает желтым мотылькомПоследний в небе лист,Уснули семьи насекомых,Но светляки зажглись.Цикад неугомонный хор –Прощальный хоровод!И призрачный вечерних холод,Прозрачный небосвод.По перышкам рассыпалсяДавно сорочий мост,[900]А мы – в тепле и сытостиМеж юных падших звезд.

Женщины пировали до вечера. Потом Юэнян наполнила сладостями коробки Гуйцзе с Иньэр, и певицы ушли.

Цзиньлянь, порядком опьянев, побрела к себе. Ее злило все: и то, что Симэнь ночевал у Пинъэр, и то, что на утро же пригласил к ней лекаря Жэня. – Ребенку, должно быть, опять плохо», – сразу догадалась она. И надо же было тому случиться! В темноте она угодила ногой прямо в собачье дерьмо. Придя к себе, Цзиньлянь тот час же кликнула Чуньмэй. Когда та посветила, совсем новенькая ярко-красная атласная туфелька оказалась неузнаваемой. Цзиньлянь взметнула брови. Вытаращенные глаза ее грозно заблестели.

– Бери фонарь и запри сейчас же калитку! – наказывала она горничной. – А собаку палкой избей как следует.

Чуньмэй ушла. Послышалось пронзительное взвизгивание избиваемого пса.

Пинъэр позвала Инчунь.

– Иди скажи матушке Пятой, – наказывала она Инчунь, – матушка, мол, просит не шуметь. А то Гуаньгэ только заснул после снадобья, как бы не напугался.

Цзиньлянь долго сидела, не говоря ни слова. А избиение пса все продолжалось. Наконец его выпустили через калитку. Тогда Цзиньлянь начала придираться к Цюцзюй. Чем больше она смотрела на обезображенную туфельку, тем сильнее закипала злобой.

– Давно бы пора прогнать пса! – кричала она на стоящую перед ней Цюцзюй. – Чего его тут держать?! Чтоб весь двор загадил, да? Или кобель этот тебя ублажает, рабское твое отродье? Совсем новенькие туфельки изгадил. А ты ведь знала, что я приду. Нет бы выйти да посветить! Усядется, растяпа, знать, мол, не знаю, ведать не ведаю!

– Я ведь ее предупреждала, – вставила Чуньмэй. – Пока, говорю, матушки нет, накормила бы пса да заперла. Так она и ухом не повела. Знай себе глаза таращит.

– Ну вот! Распустили тебя, проклятую! – ругалась Цзиньлянь. – Ишь задницу-то отрастила, лень двинуться! На куски тебя разрубить мало! Расселась как барыня. Тебя, рабское отродье, без палки, видать, не расшевелить.

Цзиньлянь приказала Цюцзюй подойти поближе, а сама обернулась к Чуньмэй.

– Посвети-ка! Гляди, что ты наделала! Я шила, я старалась, всю душу вкладывала, а ты взяла и враз всю работу растоптала!

Цюцзюй, опустив голову, глядела на туфельку до тех пор, пока Цзиньлянь не стала бить ее туфелькой по лицу. У служанки даже кровь потекла, и она отвернулась утереться.