Гражданин Галактики - Роберт Хайнлайн

Профессор сказал:

— Она любит тебя. Не для меня эта штука… Извини.

— Она и вас любит.

— Да?

— Она любит все маленькое и беспомощное. Поэтому-то она и Мамми.

Я и сам не сообразил, что ляпнул. Но он не обиделся.

— Так ты говоришь, она полицейский?

— Ну, скорее инспектор по делам несовершеннолетних, — а мы живем в трущобном районе, на задворках и в ужасных условиях. Иногда ей приходится делать то, что ей не нравится. Но она хороший полицейский, а ведь кому-то надо делать и грязную работу. И она не может бросить своих подопечных.

— Мне кажется, она не способна кого-нибудь «бросить».

— Хотите попробовать еще раз?

— Не возражаешь?

— Конечно, нет, оно ведь не кончается.

Он попробовал, и вновь расплылся в улыбке. Он взглянул на Чибис, спавшую, уткнувшись в пшеничные хлопья.

— Я не стал бы беспокоиться о своей дочери, если бы знал, что она под присмотром Мамми. И твоим.

— Мы были одной командой, — объяснил я. — Без Чибис я бы не справился. У нее огромная сила духа.

— Порой даже чересчур.

— Иногда без этого «чересчур» не обойтись. Вот на этих шариках все записано. У вас есть магнитофон, профессор?

— Конечно, сэр.

Мы включили магнитофон, и серебристый шарик выдал на него информацию. Пленка была необходима, потому что шарики оказались одноразовыми, потом молекулы теряли упорядоченность. Я показал профессору металлическую бумагу и попытался прочесть, но узнал лишь разрозненные значки. Профессор дошел до середины страницы и остановился.

— Лучше я сделаю несколько телефонных звонков.

Вечером показалась серебряная Луна, и я попытался разглядеть на ней станцию Томбо. Чибис в отцовском купальном халате спала на диване, сжимая в объятиях Мадам Помпадур. Отец хотел было отнести ее в кровать, но она проснулась и начала скандалить, так что ее оставили в покое. Профессор Райсфельд жевал пустую трубку и слушал, как мой серебристый шарик мягко шепчет что-то магнитофону. Время от времени профессор кидал мне какой-нибудь вопрос, я кратко отвечал.

Профессор Джиоми и доктор Брук в другом углу кабинета записывали что-то на доске, стирали и снова писали, споря насчет металлической бумаги. В Институте Передовых Исследований гении — не редкость, но этих двоих никто бы в гениальности не заподозрил: Брук был похож на мрачного водителя грузовика, а Джиом — на перевозбужденного Юния. Но мозгами они работали с такой же интенсивностью, как и профессор Райсфельд. У доктора Брука дергалась щека; отец Чибис объяснил, что это гарантия нервного срыва, но не у самого Брука, а у всех остальных физиков.

Два дня спустя мы все еще торчали там. Профессор Райсфельд побрился; другим было не до того. Я вздремнул и успел принять душ.

Папа Чибис слушал записи. Брук и Джиоми то и дело отрывали его — Джиоми чуть ли не истерично, а Брук бесстрастно. Профессор Райсфельд задавал им один-два вопроса. Кивал и возвращался на свой стул. Вряд ли он мог разобраться во всей этой математике — зато он мог оценить результаты и упорядочить их.

Я хотел отправиться домой, раз уж они со мной закончили, но профессор Райсфельд очень просил остаться; должен был приехать Генеральный секретарь Конфедерации.

Я остался. Я не позвонил домой, ведь какой смысл расстраивать домашних? Я готов был встретиться с Генеральным секретарем в Нью-Йорке, но профессор Райсфельд пригласил его к себе. До меня начало доходить, что приглашение профессора не может игнорировать ни один из высокопоставленных деятелей.

Мистер Ван Дювендюк оказался высоким и худым. Он пожал мне руку и произнес:

— Надо полагать, вы — сын доктора Самуэля Расселла.

— Вы знаете моего отца, сэр?

— Я встречался с ним много лет назад, в Гааге.

Доктор Брук, который на приветствие Генерального секретаря едва кивнул, резко развернулся ко мне:

— Так ты сын Сэма Расселла?

— Вы тоже его знаете?

— Конечно. Его книга «О статистической обработке неполных данных» — блестящий труд. — Он взмахнул рукой, еще сильнее испачкав рукав мелом. Я и не ведал, что папа такое написал, и не подозревал даже, что он знаком с Генеральным секретарем. Иногда все-таки мне кажется, что папа несколько эксцентричен.

Мистер Ван Дювендюк подождал, пока яйцеголовые очухаются, и сказал:

— Итак, у вас есть что-нибудь, джентльмены?

— Да, — сказал Брук.

— Великолепно! — согласился Джиоми.

— Например?

— Ну… — доктор Брук ткнул в строчки, написанные мелом. — Судя по этому, можно погасить на расстоянии ядерную реакцию.

— На каком расстоянии?

— Скажем, десять тысяч миль. Или вам нужно с Луны?

— Ну, думаю, десяти тысяч миль хватит.

— Можно и с Луны, — перебил Джиоми, — если хватит энергии. Шикарно!

— Действительно, — согласился Ван Дювендюк. — Что-нибудь еще?

— Вам мало? — набычился Брук. — Или вам еще подать трусы с капюшоном?

— Так что же?

— Видите семнадцатую строчку? Возможно, это антигравитация, обещать не могу. А если повернуть на девяносто градусов, то получится, как считает этот неуравновешенный латинянин, что-то вроде путешествия во времени.

— Так это оно и есть!

— Ну-ну… Если он прав, то для этого потребуется энергетическая мощность, как у звезды приличных размеров. Так что забудьте об этом. — Брук уставился на каракули. — Хотя… Возможно, это новый подход к преобразованию массы в энергию. Хотите карманную силовую установку мощнее, чем реактор в Брисбене?

— И это возможно?

— Спросите своих внуков. Быстро только кошки родятся, — проворчал Брук.

— Что Вас не устраивает, доктор? — поинтересовался Генеральный секретарь.

Брук еще больше нахмурился.

— Собираетесь посадить на это гриф «совершенно секретно»? Я не терплю, когда засекречивают математику. Это постыдно.

Я навострил уши. Я объяснял Мамми, что такое «государственная тайна», и думаю, что она была шокирована. Я говорил, что государство не может обойтись без оборонных секретов, так же как и Три Галактики. Она со мной не согласилась и сказала, что по большому счету это не будет иметь значения. Но мне было неспокойно.

Мистер Ван Дювендюк ответил:

— Я не люблю секретность. Однако считаюсь с ней.

— Я знал, что вы так скажете.

— Послушайте, это данные принадлежат правительству США?

— Нет, конечно.

— И не являются проектом Конфедерации. Прекрасно. Вы показали мне несколько уравнений. Я не могу запретить вам публиковать их. Они ваши.

Брук покачал головой.

— Не наши, — он показал на меня. — Его.